— Слушай, а Хосефино ты помнишь?
— Ну как я могу позабыть такого говнюка, — вздохнул Литума. Потом долго молчал и добавил, как будто чтобы под держать разговор: — А что с ним теперь?
Хосе пожал плечами и презрительно скривился:
— Много лет ничего о нем не слышал. Ты ведь помнишь, он пошел по кривой дорожке. Жил за счет женщин, завел себе шлюх, которые на него работали. И становился с годами все мерзостнее. Мы с Обезьяном от него отдалились. Время от времени он появлялся, чтобы стрельнуть у нас денег, рассказывал про свои болячки и про кредиторов, которые ему угрожают. Он даже попался на грязном деле, был замешан в каком-то преступлении. Его обвинили то ли в сообщничестве, то ли в укрывательстве. Я не удивлюсь, если однажды где-нибудь обнаружится его труп, причем убьют его те самые проходимцы, которые так ему нравились. А может, он сейчас гниет в какой-нибудь тюрьме, кто знает?
— Это верно, злые дела влекли его, как мед мошкару, — признал Литума. — Этот стервец родился на свет, чтобы стать преступником. Не могу понять, как это мы с ним сошлись, братишка. К тому же он был стервятник, а мы — мангачи.
И в этот момент Литума, рассеянно наблюдавший за движениями правой руки Хосе, заметил, что его брат ногтем большого пальца что-то чертит на деревянной поверхности стола, испещренной надписями и пятнами, обожженной окурками. Литума почти перестал дышать, он напряг зрение и сказал сам себе, а потом повторил, что не сошел с ума и не заклинился на одной идее: то, что его двоюродный брат машинально рисовал ногтем большого пальца, — это были паучки. Именно паучки, такие же как в угрожающих анонимках, которые получал Фелисито Янаке. Ему не приснилось и не привиделось, драть всех в лоб. Паучки, паучки. Вашу мать, вашу мать.
— А вот у нас сейчас проблема — просто жуть. — Литума, скрывая тревогу, указал в сторону проспекта Санчеса Серро. — Да ты наверняка в курсе. Читал ведь в «Эль Тьемпо» письмо Фелисито Янаке, владельца компании «Транспортес Нариуала», к шантажистам?
— У этого парня яйца подвешены крепче всех в Пьюре, — воскликнул Хосе Леон. Глаза его блестели от восхищения. — Я не только прочел это письмо, как и все пьюранцы. Я его вырезал, велел вставить в рамку, и теперь оно висит над моим рабочим столом, братишка. Фелисито Янаке — пример для этих педиков — перуанских бизнесменов и коммерсантов, которые спускают штаны перед мафиози и отстегивают им дань. Я давно уже знаком с доном Фелисито. Мы в нашей мастерской ремонтируем и подлаживаем автобусы и грузовики из «Транспортес Нариуала». Я написал ему несколько теплых слов, выразил солидарность с его заявлением в «Эль Тьемпо».
Хосе пихнул Литуму локтем в бок и показал на его погоны:
— Вы просто обязаны защитить этого парня, братишка. Если мафиози подошлют к нему убийцу, это будет трагедия. А ведь они уже спалили его контору.
Сержант смотрел на двоюродного брата и молча кивал. Его ярость и восхищение не могли быть поддельными; ошибался здесь именно он, Литума: Хосе рисовал не паучков, а какие-то лучики. Простое совпадение, случайность, каких много. Но в этот момент память обернулась другой стороной: в голове у полицейского посветлело, чтобы он мог видеть яснее и отчетливее, и память подсказала — с такой очевидностью, что Литума задрожал: на самом деле тот, кто с детских лет вечно чиркал карандашом, веточками или ножиком всякие звездочки, похожие на паучков, — это был его двоюродный брат Хосе Леон, а не говнюк Хосефино. Ну конечно, ну конечно. Это был Хосе. Еще задолго до знакомства с Хосефино Литума знал о страсти двоюродного брата к рисуночкам. Они с Обезьяном с детства потешались над этой манией. Твою мать, твою мать!
— Когда мы сможем вместе пообедать или поужинать? Я хочу, чтобы ты и Обезьяна повидал. А уж он-то как обрадуется!
— Да и я тоже, Хосе. Мои лучшие воспоминания — все из тех времен, вот так-то. Из той поры, когда мы, непобедимые, всюду ходили вместе. Думаю, это было лучшее время в моей жизни. Тогда я был счастлив. Невзгоды пришли потом. К тому же, если я не ошибаюсь, вы с Обезьяном — единственная родня, которая осталась у меня на этом свете. Так что когда пожелаешь: вы сообщите мне дату, а я уж подстроюсь.
— Тогда лучше обед, чем ужин, — рассудил Хосе. — Моя невестка Рита — ревнивица, каких свет не видывал. Обезьян у нее вечно на подозрении, ты такого и представить не можешь. Стоит ему куда-нибудь отлучиться вечером, как она закатывает страшный скандал. И мне даже кажется, Рита его поколачивает.
— Обед так обед, без проблем. — Литума так разнервничался, что поспешил проститься, опасаясь, что Хосе прочтет все мысли, бурлящие у него в голове.
Полицейский возвращался в комиссариат отдуваясь, в растерянности и смятении, плохо следя, куда идет, — настолько плохо, что на углу чуть не угодил под трехколесный мотоцикл торговца фруктами. Когда Литума добрался до участка, капитан Сильва с первого взгляда распознал его душевное состояние.
— Не загружай меня новыми проблемами, у меня их и так по горло, — сразу предупредил капитан, вскочив из-за стола так порывисто, что весь кабинет задрожал. — Что за херня с тобой приключилась? Кто у тебя умер?
— Умерло подозрение, что паучков рисовал Хосефино Рохас, — пробормотал Литума, снимая фуражку и отирая платком лицо. — Теперь получается, что подозреваемый — не этот сукин сын, а мой двоюродный брат Хосе Леон. Один из непобедимых, о которых я вам рассказывал, мой капитан.
— Ты шутки шутить со мной вздумал, Литума? — заорал капитан, ничего не понимая. — Просвети меня немножко, с чем едят эту чушь?
Сержант уселся, стараясь подставить лицо под ветерок от вентилятора. Он со всеми подробностями пересказал капитану свои утренние похождения.
— Выходит, это твой двоюродный брат ногтем рисовал паучков. — Капитан был в ярости. — И к тому же он такой непроходимый тупица, что выдает себя прямо на глазах у сержанта полиции, прекрасно зная, что о паучках Фелисито Янаке и о его «Транспортес Нариуала» судачит вся Пьюра! Я вижу, Литума, у тебя в башке не мозги, а похлебка.
— Я не уверен, что он ногтем рисовал паучков, — смущенно объяснил Литума. — Даже в этом я могу ошибаться, простите меня. Теперь я уже ни в чем не уверен, мой капитан, даже в том, что у меня под ногами твердая земля. Да-да, вы правы. Моя голова — как горшок со сверчками.
— Лучше скажи: горшок с паучками, — расхохотался капитан Сильва. — А теперь посмотри-ка, кто это к нам пожаловал? Как раз его-то нам и не хватало. Добрый день, сеньор Янаке. Проходите, прошу вас.
По лицу коммерсанта Литума сразу догадался, что дело нешуточное. Неужели новое письмецо от мафиози? Фелисито был бледен, под глазами навыкате собрались мешки, рот идиотически полуоткрыт. Он только что снял шляпу, и волосы его лохматились, словно он вообще забыл, как причесываются. Фелисито, всегда так аккуратно одетый, криво застегнул свой жилет: первая пуговица попала во вторую петельку. В общем, посетитель участка выглядел комично, неряшливо, шутовски. Говорить он не мог. Ничего не ответив на приветствие, Фелисито кое-как вытащил из кармана письмо и трясущейся рукой протянул капитану. Он казался очень маленьким и удивительно беззащитным — ни дать ни взять карлик.
