— Не тяни, Гарибов. Скучно это.
— Так иди и ложись, — показал кивком Гарибов на колоду. — Или ходить разучился? Так мы поможем, командир.
Старлей Елагин подошел к колоде, не быстро и не медленно, обычным шагом, стал на колени и левой щекой прилег на изрубленный в черную сетку деревянный шершавый торец. Он обхватил колоду, как подушку, поерзал по земле коленями, устраиваясь поудобнее, потом убрал руки за спину и сцепил там ладони в замок.
— Давай, Сабир, — каким-то недовольным голосом приказал человек в черной шапке.
— Снимай, — сказал Махит в затылок Лузгину.
Сабир подошел к старлею Елагину, положил топор на землю, двумя руками взял Елагина за плечи и продернул дальше на колоду, примерился, склоняя голову набок, и поднял топор с земли.
— Снимай, — сказал Махит.
Старлей Елагин смотрел на Гарибова; он так и не взглянул на Лузгина ни разу. Махит обошел Лузгина и толкнул его в грудь кулаком. И тот, в существование кого Лузгин не верил никогда, вдруг пожалел его и от невыносимого избавил: откуда-то снизу, от живота, поднялась горячая и плотная волна, в глазах все размылось и перевернулось, но он еще успел почувствовать, как ударился затылком о землю.
10
За тридцать лет занятий журналистским ремеслом ему не раз приходилось интервьюировать людей, которым он не нравился и которые не нравились ему, такова профессия. Бывали и такие, что боялись его, иные тихо ненавидели. Сам Лузгин никого не ненавидел — это представлялось слишком расточительным: иначе профессия просто выжгла бы его изнутри. Люди недалекие эти охранные рефлексы души сгоряча именовали беспринципностью, но Лузгин на них не обижался, ибо они просто не знали, о чем говорят. И вот впервые в жизни персонаж напротив был страшен Лузгину и омерзителен физически, как инопланетянин из «Чужих», но ненависти и он не вызывал, потому что ненавидеть можно только человека. Да и сам Лузгин буквально кожей чувствовал, что этот, напротив, тоже его, Лузгина, не числит по разряду людей. Они сидели в кабинете сельсовета, где на стене висел фанерный стенд с нарисованным профилем Ленина и буквами «Слава труду!». Так не бывает, подумал Лузгин, это что-то вне времени, сейчас он зажмурится, помотает головой, и этот кошмар испарится.
— Ну, спрашивай, — сказал человек в черной шапке.
— О чем? — Лузгин старался успокоить телекамеру, пристраивая локти на поверхности конторского стола.
— Ты журналист или нет? Давай спрашивай.
— Мне так неудобно, — сказал Лузгин. — Мне камера мешает. Я не привык снимать и разговаривать.
— Ты возьми, ты умеешь, — Гарибов пальцем показал в Махита. — А ты спрашивай давай.
Ужасно хотелось курить. Лузгин вздохнул и произнес привычным репортерским голосом:
— Скажите, кто ваш враг? С кем вы воюете?
В глазах Гарибова мелькнула искра интереса. Он потянул застежку камуфляжной куртки. Лузгин увидел белую рубашку, ворот которой прятался под бородой, и дешевый пиджак темно-серого цвета; в таком разгуливал сантехник лузгинского ЖЭКа. Гарибов вынул из нагрудного кармана фотографию с затертыми краями, и Лузгин понял сразу, кто на снимке и что сейчас скажет Гарибов. Такие же белые зубы, чернявый бутуз на руках, а позади стоят другие — женщина, мальчики и девочки. Лузгин хотел их посчитать, но взгляд не фокусировался.
— Видишь?
— Да, — сказал Лузгин.
— Их нет. Никого нет. Ты знаешь, что бывает, когда детонирует бомба объемного взрыва?
— Нет, — сказал Лузгин.
— А я знаю, — сказал Гарибов. — Я видел на стенах тени моих детей.
— Мне очень жаль, — сказал Лузгин.
— Закрой свой рот, — сказал Гарибов. — Посиди и подумай… Подумал? А теперь повтори свой вопрос.
Лузгин отнюдь не осмелел, он просто растерялся и сам не понял, как достал из кармана сигареты и прикурил, и вдруг увидел, что и Гарибов закуривает. Он присмотрелся: пачка была незнакомой, с арабскими буквами. Лузгин поискал глазами пепельницу. Гарибов прикурил от спички и бросил ее на пол. Да пошло оно все, решил Лузгин, и затянулся.
— И все-таки ответьте: кто ваш враг?
— Вот ты мой враг, — сказал Гарибов.
— Я не убивал ваших детей. Я вообще никого не убивал. Я — журналист.
— Ну да, ты на кухне сидел, — усмехнулся Гарибов. — Я не виню солдат — им приказали. Мы убиваем их в честном бою. Убийцу мы казнили. Ты видел. Но ты хуже, чем просто убийца. Ты сеешь ложь, ты убиваешь души. Ты посмотри, во что вы превратили свой народ. Вы не мужчины. Ваши женщины командуют вами, ваши дети плюют на вас, ваши старики умирают в одиночестве и нищете.
— А ваши старики? — спросил Лузгин.
— Наши старики умирают от голода, потому что нам нечего дать им. Вы нас ограбили, вы отняли у нас все, кроме веры. Америка и евреи ограбили весь мир. А вы, русские, продались Америке и евреям. За грязный доллар вы отдали им свою землю. Вы не достойны жить на этой земле. Во имя Аллаха мы эту ошибку исправим.
— Слишком просто у вас получается, — сказал Лузгин, пытаясь поймать взгляд Гарибова. — Мир гораздо сложнее, чем вам представляется.
— Вы запутались, вы погрязли во лжи. — В глазах Гарибова ему почудилась легкая тень сожаления. — Ты забыл, что Америка сделала с нами? Разве ты не смотрел по телевизору, как она убивала мой народ? Где была твоя презренная страна? Перед кем она упала на колени? Вы так и не поняли, что мир отныне и навсегда разделился на две части. На тех, у кого есть вера, и на тех, у кого веры нет. И те, у кого веры нет, умоются своей собачьей кровью. Человек без веры — грязная собака. Вот если бы на вас напали бешеные собаки, разве вы, русские, не стали бы их убивать?
— Выходит, я для вас — собака.
— Ты хуже, чем собака, — спокойно произнес Гарибов.
— У собаки нет выбора, она собакой родилась. У тебя выбор был, но ты не захотел увидеть свет.
— Но разве веру утверждают автоматом?
— Глупец, — сказал Гарибов, роняя пепел под ноги. — Автомат — это метла в руках познавших истину. Аллах суров, но справедлив. Мир очистится. Мы исправим ошибку. Велик Аллах, и хвала исламу. Я закончил.
— Еще вопрос, — сказал Лузгин.
Гарибов взглянул на него оценивающе и согласился:
— Давай.
— Вы совершенно отрицаете так называемую западную цивилизацию? Два мира, ваш и наш, не могут соседствовать? Что, место на земле есть только одному? Вы так считаете?
— Ты задал три вопроса. — Гарибов показал на пальцах. — А главный так и не сумел задать. Ты слеп и глух. Главный вопрос я тебе сам подскажу. Ваш мир живет лишь для того, чтобы набивать свое брюхо, набивать свой карман, тешить свою грязную плоть. А человек веры каждый свой миг, каждый час, каждый день посвящает тому, чтобы приблизиться к Аллаху и войти в его врата. В нашей жизни есть смысл. В вашей — нет. Мы не боимся смерти. Вы боитесь.
