Если о солнце, море и скалах можно было сказать, что они прекрасны, все это бледнело по сравнению с Джеймсом. Потому что она любила его, как может любить только ребенок – с объятиями, распахнутыми настолько широко, что туда мог поместиться весь мир и еще осталось бы место. Ее сердце разрывалось от радости за Джеймса, от сознания, что к нему приехали родственники, что он заживет жизнью, которой заслуживает. И до утра этого было достаточно.
Но затем наступило это утро. Рассвет. Она встретила его в коридоре. Она не видела и не думала о диаконе или отце Макитайре, которые ждали у дверей, – для нее существовал только Джеймс, который сжимал побелевшими пальцами свои пожитки, сложенные в старую рабочую рубаху с завязанными в виде ручки рукавами. Он тоже увидел ее. Несколько секунд они стояли не шевелясь – просто смотрели друг на друга и тяжело дышали.
– Пойду проверю повозку, – сказал диакон. – У тебя есть несколько минут, Джеймс. Не больше.
В глазах мальчика появилась паника. Со своей паникой Леонора справилась, взяв его за руку. Он, тяжело дыша, смотрел на ее пальцы. Она успокаивающе сжала его ладонь, гася этот разгорающийся огонь.
Он почти со злостью мотнул головой:
– Я не обязан уезжать! – Он бросил на девочку быстрый взгляд, но тут же отвел глаза в сторону, как будто ему было больно смотреть на нее. – Я останусь, Лео. Я останусь, если ты этого хочешь.
Внутри она истекала кровью, под кожей словно расплывался страшный сине-черный кровоподтек, в то время как выражение ее лица не менялось. Она потянула Джеймса за руку, и он пошел за ней. Внутренний жар все нарастал, но она не обращала на него внимания, прогоняла в самые дальние уголки тела, просила подождать. Она вывела его на улицу, в туманное утро. Шаг, шаг, еще шаг… Рассеянные механические движения, как во сне. Все это лишь сон: густой туман, запряженные в повозку лошади, священники в черном, похожие на тени…
Леонора подтолкнула Джеймса к отцу Макинтайру – глаза у того были красные. Она отпустила руку своего друга, но осталась стоять рядом. Отец Макинтайр, как слепой, протянул дрожащие руки и крепко обнял Джеймса. Из горла его вырвался гортанный крик. Потом он отстранился. Его била дрожь.
Джеймс взглянул на диакона Джонсона, который уже сидел на козлах с поводьями в руках, и обернулся к Леоноре. Несмотря на бушевавшее внутри пламя, она улыбнулась ему. Она удерживала его на месте взглядом, усилием воли останавливала его руки.
Голос его надломился:
– Я могу остаться, Лео.
– Поезжай.
Ее высокий голосок прозвучал почти неслышно для уха. Джеймс ошеломленно заморгал и отвернулся к повозке. Он тоже был в плену этого сна.
Только когда он уже повернулся спиной, с глаз ее сорвалась первая слеза. Она скатилась по щеке и упала на губы, все еще растянутые в прощальной улыбке.
Джеймс сел на потертую кожу скамьи, диакон дернул за поводья, и лошади тронулись с места. Он не оглянулся, и девочка была благодарна ему за это, потому что внутренний жар грозил вырваться из-под контроля, если бы они встретились взглядами.
Повозка уезжала в утреннюю дымку, постепенно становясь такой же серой. Его каштановые волосы теряли цвет, но все еще были видны на фоне светлой кожи. Затем туман окончательно окутал его, и он исчез из виду.
Леонора обернулась к отцу Макинтайру, словно превратившемуся в гранитную статую. Священник пропал, но был поглощен не белым туманом, а черными одеждами. На месте человека остались только его облачение, бледная кожа и глаза – все окаменевшее, пустое, безучастное.
Для нее на мир опустилась тьма – что-то далекое и глубокое пронзительно кричало в ней от ужаса. Вернулось ощущение ожога, оставленного недавней радостной жизнью, прекрасными утренними рассветами. Она знала этот потерянный взгляд, эти трясущиеся костлявые пальцы, это осунувшееся лицо сломленного человека. Она еще помнила другого сломленного мужчину, другого отца, который бросил ее руку и исчез. Она дала волю слезам. Слезам, которые хлынули из глаз, заливая и слепя их, которые намочили ее щеки и пропитали воротничок ее платья. Ей хотелось схватить его за руки, закричать: «Не сдавайтесь! Не бросайте меня!» Но этот человек, не слыша ее рыданий и не видя ее, слепо повернулся в сторону церкви.
И снова она осталась одна в полной тишине. Прибой затих, птицы исчезли, даже деревья не шелестели листвой. Девочка стояла, и в груди у нее росла паника. Она могла сломаться, рассыпаться на кусочки. Леонора горестно покачала головой и зажмурилась, зная, как легко сейчас можно сдаться, – просто упасть на землю и лежать, пока все не исчезнет. Но вторая ее половинка истерически рвалась в бой, и страх исчезновения был страшнее боли.
В отчаянии она вернулась к единственному сохранившемуся в сознании образу – к Джеймсу. Она сфокусировала на нем все свои мысли и чувства. Он ехал домой. Она представила его в объятиях новой семьи, представила его жизнь, в которой он никогда не будет хмурить брови, и улыбнулась сквозь слезы. Она не сломается, если он будет жить счастливо.
Горе ее было глубоким, но она продолжала жить. Она отыскивала в памяти примеры великодушия Джеймса и сохраняла в сердце, собирала в воспоминаниях мелочи, касающиеся его, собирала их бережно по крохам, опасаясь, что они могут исчезнуть.
Крошечная несломленная фигурка Леоноры осталась на просторах этих прибрежных земель. Но урок она усвоила хорошо и уже никогда его не забудет. Он добавил новых ниточек и узелков в ткань ее жизни, став ее неотъемлемой частью.
В конце концов все они ее бросали.
Глава 25
Ган с американцем разбили лагерь где-то в пустынной местности между Вулганги и Кулгарди. Ночное небо раскинулось над их головами черным куполом от одного края земли до другого. В лунном свете поверхность равнины казалась покрытой голубым льдом, и на фоне темного неба выделялись черные силуэты высоких тонких деревьев. Звезды были похожи не на алмазы, а на светящиеся твердые шарики, висевшие у самого горизонта.
– Никогда не видел такого неба. Ни разу!
Оуэн Файерфилд зачарованно смотрел вверх, задрав голову и упершись руками в поясницу, пока Ган при свете керосиновой лампы устанавливал палатки, а затем, наломав веток акации, разводил костер. Ветра не было, и пламя устремлялось строго вверх, посылая белый дым прямо к звездам.
– А что у нас поесть? – спросил мистер Файерфилд, потирая руки.
– То же, что и прошлой ночью. – Ган полез в парусиновую сумку и достал оттуда нож, котелок, пару консервных банок и кружки. – Бобы и соленая свинина.
– Так готовьте поскорее! Я что-то проголодался.
Ган хмыкнул:
– Поверить не могу, что вам нравится эта бурда.
– Нельзя же постоянно питаться вонючими сырами и гусиной печенью, мой друг.
Ган смягчился:
– Погодите, мы скоро доберемся до озера Дуглас. И там я приготовлю вам ручьевую форель и раков. Поджарю на углях целиком. Готов биться об заклад, что таких вкусных вещей вы еще не пробовали.
