Конечно, эта позиция Фрейда — обычное предубеждение, следствие австрийской провинциальности. Но одна ошибка еще не дискредитирует весь психоанализ. Твоя мама благодарна Фрейду по гроб жизни. Это он дал мне понять, что тогда, на набережной Сены, меня ранила не твоя измена с мужчиной, а измена tout court[73](кто знает, быть может, к женщине я ревновала бы еще сильнее?). Просто я ни за что на свете не могла смириться с тем, что пуповина между мной и любимым сыночком перерезана.
Читая Фрейда, я решила пойти к психоаналитику. Но этот план удалось реализовать лишь летом 1938 гада, когда ты уехал в Грецию. Поезд увез тебя в Афины, а я вернулась домой странно спокойная, вовсе не опечаленная твоим отсутствием. Напротив, я ощущала облегчение и большое оживление, почти радость. Я остановилась в передней перед зеркалом и впервые в жизни рассмотрела себя словно со стороны. Результат меня порадовал, я была собой довольна: фигура осталась стройной, следовало лишь изменить прическу: подстричь и подкрасить седеющие волосы.
Что я сразу и сделала. От парикмахера вышла решительной походкой, с вызывающим видом: я ощущала себя моложе на двадцать лет. Ничего удивительного, что уже спустя пару минут ко мне подошел какой-то мужчина, и я, вопреки своим принципам, приняла приглашение на чашку кофе в Люксембургском саду. Я смотрела на маленькие зеленые каштаны, слушала комплименты и поправляла прическу так небрежно, словно флирт с посторонним для меня — обычное дело. Мужчина настаивал на продолжении знакомства, однако свой адрес я ему не дала, о нет! Я чувствовала себя хозяйкой своей судьбы; женщиной, желающей новых знакомств, но не с первым встречным.
На следующий день я купила два модных ситцевых платья, белую сумочку на длинном ремешке, белые босоножки на каблуках и духи «Шанель». Вечером отправилась в Ботанический сад, прошла мимо скамейки, на которой бледный парень, чуть постарше тебя, читал книгу. Я окинула его взглядом и села несколькими скамейками дальше; притворилась, будто наблюдаю за детьми, кормившими голубей, но не могла удержаться, чтобы не поглядывать на незнакомца. У него были удивительно нежные черты, кудрявые черные волосы, тени под глазами. Должно быть, он почувствовал, что я на него смотрю, потому что вдруг поднял глаза и огляделся. Наши взгляды встретились, он встал, словно лунатик, подошел к моей скамейке, поклонился и молча сел рядом. Ничего не говоря, мы просидели так до самого заката. Когда раздался свисток, сообщавший о закрытии сада, мы без единого слова встали и взялись за руки.
Он жил на улице Муффтар, в мансарде. Должно быть, только что туда переехал: в углу лежали открытые чемоданы; на поцарапанной железной кровати — голый матрас без белья; не было ни стола, ни стульев. Рядом с липучкой от мух болталась лампочка, зажигать которую он не стал. На стопке газет стояла картонная коробка, в которой кто-то возился. Я никогда не забуду эту минуту, омытую последними багряными лучами. Во мне не было и тени сомнения. Я знала, что нас соединила судьба. Мы сели на край кровати, я положила руку на худое колено, ощутив под пальцами потертый тик и сплошные кости. От нахлынувшей нежности у меня перехватило дыхание.
Тут что-то вновь зашуршало, и из коробки выскочила пара маленьких черных котят, а следом — черная кошка с белой манишкой. «Разрешите представить вам мое семейство, — проговорил парень нежным матовым голосом с акцентом, по очереди указывая на кошку и ее малышей. — Констанция, Мирча, Таш». — «А как зовут их названого папу?» — спросила я. «Лазар Берг». По происхождению он румын, по профессии архитектор, по призванию психоаналитик. «А не соблаговолит ли будущая названая мама моей кошарни сообщить свое имя?» — «Анриетт», — ответила я. «Вы позволите называть вас Тьету?»
В тот первый вечер мы не спешили в постель. Нам хотелось, чтобы состояние неопределенности между чуждостью и близостью длилось вечно. Новизна, незнание были упоительны. Лазар налил в миску молока для кошек, своим единственным ножом разрезал самую спелую из лежавших на окне дынь и принялся кормить меня сладкими ломтиками. Сок капал на пол, котята слизывали его, кошка облизывала малышей. За стеной кто-то включил радио, поплыли шлягеры, мы стали танцевать фокстрот, танго, вальс. Мирча и Таш безумствовали на матрасе, потом вытащили из-под него большой серый конверт, из которого посыпались фотографии. Лазар собрал их и вручил мне со словами: «Познакомься с еще одним членом нашей семьи: названым кузеном Константином Бранкузи, скульптором».
Так, сынок, начались два самых прекрасных года в жизни твоей мамы. Никто не умел слушать меня так, как Лазар! Ни с кем я не чувствовала себя так свободно. Только с ним я была полностью откровенна. Никому не казалась столь необходимой, как Лазару, даже тебе. А он, когда мы прощались в тот первый день, сказал, что «дышал мною, как воздухом».
В июне 1938 года Лазару было столько, сколько твоему папе Луи, когда мы поженились. На четыре года старше тебя и вдвое более зрелый, чем я. Может, таким его сделал психоанализ, которым Лазар интересовался со школьных лет; может — семья рьяных леваков, из которой он происходил; может — страна, жить в которой было не так безопасно и удобно, как в нашей. Или же Лазар просто от рождения обладал даром здравомыслия, чувством ответственности за другого, огромной мудростью. Во всяком случае, он всегда поражал меня умением оценить происходящее, способностью предвидеть будущее. Многим он помог, прежде всего — мне. А себе — нет.
Помнишь, сынок, свои первые слова по возвращении из Греции? «Маmаn, как ты помолодела! — воскликнул ты нежно. — Что случилось? Ты влюблена, maman?» — Я не ответила, а ты подошел, взял меня за руку, поднес ее к губам, поцеловал и шепнул на ухо: «Маmаn, ты должна простить меня! Нам надо все начать сначала! Я познакомился с чудесным человеком. Впервые в жизни я по-настоящему влюбился, он — археолог, чуть старше меня. Хочет переехать сюда, чтобы мы жили вместе. Он наверняка тебе понравится!» Сынок, я была счастлива услышать эту новость. И действительно, у вас все пошло так хорошо.
В июне 1939-го я забеременела. Это было незадолго до твоего отъезда в Биарриц, где ты получил место преподавателя — первую настоящую работу! — в только что открывшемся лицее. Яннис поехал с тобой, а я была почти готова признаться тебе во всем. Удержал меня Лазар. Он считал, что ты имеешь право на «медовый месяц», и не стоит морочить тебе голову нашими делами. Мы решили, что лучше всего рассказать тебе все после родов; мы планировали присоединиться к вам, тоже переехать на юг.
После твоего отъезда начались проблемы. У меня обнаружили анемию, сделали цикл укрепляющих инъекций. Они не слишком помогли, я похудела, начались кровотечения. Лазар страшно волновался и устроил мне консультацию у известного гинеколога; тот успокоил нас, посоветовал отдохнуть на море: полежать в тени, подышать йодом. Через несколько дней Лазар снял комнату с верандой в Бретани, на самом берегу. От вагона до извозчика, от коляски до деревянной виллы он нес меня на руках. С веранды, оплетенной бугенвиллеей, были видны проплывающие корабли. Мне стало лучше уже через пару дней; я начала ходить по дому, мы отправились на первую прогулку. Назавтра по дороге в ванную у меня случился выкидыш. Я упала и потеряла сознание, а когда вечером пришла в себя и в свете лампы увидала моего мальчика, чуть не расплакалась: он был белый как лунь.
