С этого дня изменился ее характер и даже привычки. Она стала пугливей и настороженней. Только вблизи Чадова она чувствовала себя спокойной. За Чадовым она ходила по пятам, как собака.
Если прежде осмелевшие утки плавали стаями у самой сторожки, то теперь ни одна посторонняя птица не могла безнаказанно переступить установленную Серафимой границу и приблизиться к посту.
Уток она преследовала так настойчиво, что через несколько дней совершенно очистила от них свои владения.
Прошел месяц. Взрослые лебеди давно сидели на гнездах. Возвращаясь с объезда, Чадов увидел Серафиму. Она важно, не спеша плыла вдоль берега с наполненным сухим тростником клювом. Подплыв к маленькому островку в устье заливчика, она бросила тростник на берег и долго раскладывала его.
Сомнений не было: Серафима делала гнездо. Через несколько дней на острове выросла куча сухого тростника и камыша, а наверху этой кучи важно сидела Серафима и время от времени деловито что-то перекладывала с места на место.
Но скоро это занятие ей надоело, она оставила гнездо и не обращала больше на него внимания. Но зато стала еще яростней преследовать непрошеных гостей, если они оказывались по соседству с ее островом.
В эту осень Чадов оставил ей длинные маховые перья, но она ни разу не попыталась подняться. К отлету родичей она отнеслась так же равнодушно, как и в прошлом году.
И вот, перезимовав третью зиму, Серафима снова перебралась на озеро и теперь плавала неподалеку от костра.
– Умная птица. Это она вас боится. Не будь вас, давно бы из воды вылезла. Житья бы мне не дала, – улыбаясь, сказал Чадов.
Доктор стоя отхлебывал чай из металлической кружки, слушал Чадова и смотрел на озеро.
Гладкая, без единой морщинки, поверхность воды в одном месте вдруг покрылась мелкой, едва заметной рябью. Постепенно волнение начало нарастать и кругами пошло дальше.
– Тсс! – приложил палец к губам доктор.
Но Чадов уже умолк, он сидел, задрав кверху бороду, к чему-то прислушивался, прищурив глаза.
Доктор поставил на пенек недопитую кружку, на цыпочках подошел к ближайшему дереву и снял ружье.
Чадов, не меняя позы, придержал его за рукав.
– Нельзя больше стрелять.
– Что случилось? – удивился доктор и огляделся. Вокруг ничего не изменилось, только волнение усилилось в устье заливчика, – теперь даже издали была видна черная спина большой щуки, а вокруг нее, поднимая волны, юлили самцы.
Недалеко от костра стояла неподвижно, вытянув шею и задрав голову, Серафима, как будто передразнивая хозяина.
– Слышите? – шепотом спросил Чадов и поднял кверху палец.
Доктор сначала долго ничего не слышал, кроме чириканья птичек в ближайших кустах, потом ему показалось, что где-то очень далеко играют на скрипке. Звуки едва долетали, то появляясь, то исчезая, но через минуту уже слышался голос нескольких инструментов, потом донесся отдаленный перезвон колоколов и звук трубы, и, наконец, колокола зазвонили над самой головой, только очень высоко.
Доктор впервые слышал такую музыку и не мог понять, откуда появлялись звуки. Казалось невероятным, чтобы живое существо могло издавать их. Слишком много для живого голоса было в них металла. Доктор хотел уже спросить Чадова, но вдруг громко, словно ударили в колокол, ответила невидимым музыкантам Серафима.
И хотя голос ее был хриплый и резкий, но звучал он в тон невидимому оркестру и природа его была та же.
– Лебеди, – почему-то со вздохом сказал доктор.
– Люблю я эту музыку – ни одна птица так не кричит, – задумчиво ответил Чадов.
Опять закричала Серафима, так же громко и так же неприятно.
– Ишь, всполошилась, родню услышала. А отчего это у нее голос такой хриплый, доктор? От морозов, что ли? – спросил Чадов.
– Скорее от жиру, – подумав, ответил доктор; он хотел еще что-то добавить, но в это время у берега громко ударила хвостом щука, и доктор схватил ружье и вскинул его к плечу.
– Нельзя, – сказал Чадов и отнял ружье. – Больше стрелять нельзя. Хозяева прилетели. Они шума не любят.
– Острогой ее можно достать, – тянулся доктор к щуке.
Большущая рыбина вертелась у самого берега.
– В другой раз, а сейчас уйдем, не будем им мешать. В первые часы после прилета они пугливы. Я вам их вблизи покажу, – тащил упирающегося доктора за рукав Чадов.
Лебеди долго кружились над озером, едва видимые с земли, летели углом, вытянув шеи, коротко и сильно взмахивая крыльями, потом, широко расставив крылья, молча пошли на посадку.
Доктор и Чадов притаились в кустах. Большие белые птицы, косо разрезая воздух, шумно падали в воду неподалеку от них.
Как только последняя птица коснулась воды, протяжно и звонко, как серебряный рог, затрубил вожак, и ему дружно на разные лады ответила стая.
Было очень похоже, что вожак поздравляет птиц с окончанием перелета и ему хором отвечает и благодарит стая.
Лебеди сбились в кучу, сидели плотно один возле другого, тихо перекликаясь. С берега стая походила на большую, рыхлую льдину. Таких льдин еще немало плавало по озеру, но это была самая белая.
Лебеди сидели так плотно, что даже в бинокль пересчитать их было трудно, но потом эта плотная белая льдина разом бесшумно распалась на части. Отдельные куски ее медленно закружились, сталкиваясь друг с другом и расходясь в разные стороны уже парами.
Только самый крупный из стаи – вожак – не двинулся с места.
Он сидел спокойный и гордый, круто изогнув шею, не глядя по сторонам, и, казалось, любовался своим отражением и спокойно ждал подругу.
Но пары всё дальше и дальше отплывали от него, одна за другой скрывались в камышах, и вожак остался один.
Тогда, разом выпрямив шею, он завертелся на одном месте и закричал жалобно и длинно, но никто ему не ответил.
Он закричал еще жалобнее и пронзительнее.
– Пару потерял. Это Дикарь, самый старый лебедь на озере, – тихо сказал Чадов. И, встретив удивленный взгляд доктора, пояснил: – Он приметный. Самый крупный и голосистый у них. Тот, что трубил недавно. Вожак. Лебедка у него была хромая. Он по хромой так убивается.
Вожак захлопал крыльями, оттолкнулся от воды и, сорвавшись с места, погнался за последней, не успевшей скрыться, парой.
Услышав погоню, самец пропустил вперед подругу и, повернувшись, бросился к Дикарю навстречу.
Дикарь был больше и сильнее противника, но боя он не принял, только затрубил жалобно и призывно.
И тогда с разных концов озера коротко и угрожающе ему ответили самцы.
Дикарь расправил крылья, грузно оттолкнулся от воды и с разбегу поднялся в воздух.
– Неужели улетит? Семнадцать лет вместе с ним прожили, – с беспокойством сказал Чадов.
