— Забираю от вас мою Любушку! — Михалыч, улыбаясь, вскочил с места. — Поедешь со мной, Люба?!
Она не знала ответа. Она бы, может, поехала… Но как он ей предлагает? Непонятно как-то. Кто она ему там будет? Так себе? В холостяцком углу балалайка? Едва ли она на это согласна. Конечно, она любит его. Но и он должен понимать. Хотя бы родительское благословение получить надо. Но нет родителей у Любушки. Умерли давно. Матушка одна осталась у Кожемякина, и та неизвестно где теперь прячется. На Половинке у брата сидит… Люба, может, поехала бы, но у нее брат здесь живет. Тоже догляд за ним требуется. Все-таки не чужой человек…
Они простились и вышли. Сели в трамвай, но через три остановки опять вышли: оказалось, что им нужно в загс. Вошли туда, подали заявление о регистрации брака. Позже видно будет. Не сегодня же их расписываться заставляют. Пока суд да дело, и срок подойдет.
Опять сели в трамвай и поехали к дому. Однако на нужной остановке он удержал ее: надо проехать дальше, до конечной остановки, и забрать там кое-что. Он не сказал что, лишь выразительно моргнул обоими глазами.
Она стояла на остановке. Кожемякин удалился в лес, спустился в овражек и почти сразу же поднялся назад, неся в руках пластмассовый чемодан. Где только делают такие изделия. Массивный. Распахивается ровно посередине. Мощная ручка и номерной замок.
Кожемяка вертит головой, словно он своровал его. Может, и правда он грабитель? А пенсионным удостоверением лишь прикидывается…
Но тот словно мысли ее читает: не думай ничего такого. Смотри, не следит ли кто за ними. Никто не следит. Кому надо в этих кустах торчать!
Они дождались трамвая и поехали назад. Дома Кожемякин закрыл изнутри дверь и принялся за ревизию «чемодана». Люба сидела рядом, наблюдая за манипуляциями. Кожемяка набрал комбинацию из цифр и разложил тару на две части. На каждой из них внутри оказалось еще по одному номерному замку. Набрав четыре цифры, он отворил первую, затем — вторую.
— Слушай и запоминай, Любушка. Цифры эти — всего лишь год моего рождения. А устройство — контейнер для хранения оружия, боеприпасов и специальной техники. Его привез в прошлом году мой напарник. Я не знал его в лицо. Он действовал автономно. Оказался предателем…
— Где он?
— Погиб при загадочных обстоятельствах…
Так она ему и поверила. Врет, поди, Кожемяка. А она его так ждала… что даже отдала всю себя без остатка. Непонятна ей эта игра.
— Не веришь? У меня же дом сгорел…
В дом она верила. Но в штуки эти — нет. Слишком запутанно как-то. О губернаторских делишках в прошлом году слыхала. И все-таки сложно верить…
— Я не все тебе рассказал, Любушка… О главном тебе не сказал. Боялся… И теперь боюсь. Не знаю, как ты к этому отнесешься. Может, будешь меня проклинать…
— Говори…
— У меня действительно никого нет, кроме матери. Мне не на кого опереться. Хотя, конечно, обстоятельства меняются, и я могу надеяться на другой исход. Но я не о том говорю. О жизни нашей…
— Я слушаю тебя, Толя. Ты что-то хотел сказать.
— Твой брат погиб…
Люба заплакала, моментально превратившись в Любку-сопливку. Он раскаивался, что рассказал о происшествии. Гладил по голове и вытирал слезы, а они все набегали, струясь по щекам. Михалыч рассказывал, упуская подробности. Они казались слишком жестокими.
— Он один у меня оставался. Больше никого у меня не было. Расскажи, как это было…
И Михалыч, скрепя сердце, повторял историю. Больше всего он боялся услышать, что во всем виноват он сам, Кожемяка проклятый. Приехал, черти принесли. Не будь его, брат был бы до сих пор жив. Пусть он неудачник. Пусть семью бросил, но это брат. И Любка ему помогала, чем могла. Теперь у нее никого. Неизвестно даже, где теперь его тело.
Но она ни словом не упрекнула Кожемяку.
— Прости, Толя. Я не знала, что у вас там было на самом деле. Почему ты сразу не рассказал?
— Не мог… Язык не поворачивался. Теперь ты знаешь, чем я занят. Гадов этих вывести надо на чистую воду. Не просто прикончить, дав себе волю. Пусть их другие по стенкам размажут. Пусть они пройдут через судебную систему. Об этом я только и мечтаю.
— Вывернутся… У них деньги. Разве ты не знаешь, Толя?
— Знаю, Любушка… Еще как знаю. Я слишком хорошо их знаю. Не плачь… У тебя хороший был брат. Я и сам всю жизнь буду помнить Бутылочкина. И бабку вашу, тетку Марью.
— Расскажи еще… Может, он живой?
— На глазах моих дело было. Я пытался помочь, тоже стрелял, но картечь не долетала. На излете плюхалась в воду…
— И ты не смог ничего сделать?
— Тогда не смог, зато теперь смогу. Прости меня.
— За что же тебя прощать? Ты не виноват, Толя.
Она едва успокаивалась. От бывшей семьи ничего почти не осталось. Остался у нее теперь один Кожемяка. Тот самый, которого она безудержно любила, когда была Любкой-сопливкой. Думает, она не знала, как ее на самом деле звали… Она не в обиде теперь. Все в прошлом. Одна любовь к этому мужику осталась.
Она тряхнула головой. Хватит рыдать. Слезами теперь уже не поможешь. Хороший все-таки у нее был брат, если друга своего в беде не бросил. На выручку пришел и бандитов тех, рискуя, уложил. Остается надеяться, что Кожемяка испортит им теперь всю обедню. А она ему в этом деле обязательно поможет. Она не будет сидеть в стороне и наблюдать. Она тоже стрелять умеет.
— Прости, если сможешь. — Михалыч чувствовал себя налимом, вынутым из воды. — Это я во всем виноват. Аграрный зуд не давал мне покоя…
— Не казни себя понапрасну. Я все понимаю.
— Будешь моей женой? Только скажи сейчас же.
— Буду, Толенька. Не для того же я тебя ждала, чтобы отпускать… Но почему ты спешишь?
— Мало ли чего… Пенсию мою, военную, получать станешь…
— Да ты что?!
Она отшатнулась.
— Христос с тобой, Толя! Нет! Ты себя береги! Тебе тридцать семь всего только!..
Они опустились на диван.
Оружие, черное и маслянистое, лежало в углублениях контейнера.
Глава 8
— Привет, мужики! — Конь Рыжий вбежал в кабинет к Мальковскому и уселся в кресло. — Как жизнь?! Что-то не нравитесь вы мне. Унылые вы все какие-то. Бросьте! Где ваша улыбчивость?! Не могу на вас смотреть без сострадания.
«Мужики» смотрели на «уколотого идиота» и лишь пожимали плечами. С чего он взял, что они должны улыбаться. Дела идут, но не настолько, чтобы сидеть с разинутыми варежками. Достал прямо своей простотой. Мужиками называет. А он, выходит, «пацан» по «зоновским» понятиям. Или, может, он уже «пахан»?
— Брось прыгать, Боря, — сумрачно произнес Мальковский. — Не затеняй пространство. Сядь и слушай. Последние вести передавать будут, — и включил телевизор.
