У вас есть своя теория касательно «любовной сцены»?
У меня нет готовой теории касательно «любовной сцены», когда я начинаю книгу; у меня нет плана, только ситуация и персонажи, которых я свожу вместе и которые всегда могут повести себя иначе, чем я предполагала изначально. Бывает, что кто-то из персонажей вдруг выскажет собственное мнение, отчего сразу становится мне симпатичен или антипатичен. Когда я пишу роман, мне иной раз самой не терпится узнать, что будет дальше.
Так же и любовные сцены рождаются сами собой, к ним приходишь естественным образом по ходу повествования. И в конечном счете характер этих сцен обусловлен характером героев, которые в них участвуют. Я не люблю подробных описаний в том, что касается любви. Когда есть любовь, когда она возможна и взаимна, свершается поэтическое и плотское чудо. Это чудо я и хочу выразить, хоть и не могу описать в полной мере.
Пишете ли вы в ваших книгах о себе?
Нет, мне это неинтересно. Я никогда не пытаюсь отождествлять себя с героями. Они, быть может, мое порождение, но не я. Фантазия и жизнь – не одно и то же. Книга – это всегда немного миф. Греза, мечта, необязательно имеющая отношение к жизни. Вот что забавно, так это вдыхать жизнь в персонажей, которых не знаешь. Это куда занятнее, чем говорить о себе.
Говорить о себе трудно?
Нет, просто не так интересно. Я, конечно, иной раз могу и сама с собой поговорить, когда есть время. У меня с собой вполне дружеские отношения. Я себя выношу – но не увлекаю.
Несмотря на это, ваши книги похожи на вас?
Наверное, но мне трудно сказать чем.
Необходима ли ясность ума, чтобы писать?
Да, совершенно необходима.
Не нужно ли, наоборот, забыться, потерять над собой контроль?
В поэзии, может быть, но не в беллетристике. Стыдливость – один из способов держать в руках нить повествования. Шедевр редко бывает бесстыдным. У Стендаля вы не найдете бесстыдства, и даже у Достоевского его нет.
Есть ли у вас ощущение, что вы у кого-то что-то позаимствовали?
Я наверняка немало позаимствовала у всех тех, кого с увлечением читала. У всех, сама того не сознавая. Это точно. У Стендаля и Пруста в лучшем случае, у Поля Бурже[33]в худшем.
Вы сами определили место ваших книг в литературе: не Пруст – не вокзальное чтиво. Каков же ваш «литературный жанр»?
Это не «литературный жанр». Это просто моя литература. Которую я считаю честной, ибо она не претендует на слишком многое. Я не пытаюсь вложить в нее «послание» – я всего лишь пишу. Но надо сказать, что трезвый взгляд не предполагает чрезмерной скромности. Я считаю, что талантлива. Более талантлива, чем многие обо мне говорят. Может быть, менее, чем утверждают некоторые. Талантливее девяти десятых публикующихся сегодня писателей. Но я не Сартр, я не написала «Слова».
Вы как-то сказали: «Пруст гениален, а я талантлива». Считаете ли вы, что никогда не будете гениальной?
Я по-прежнему мечтаю, что это когда-нибудь придет. Не верь я в это, не писала бы. Я, наверное, сказала это в пору, когда думала, что есть грань между гением и талантом. Сегодня – не знаю… Да, есть гений Пруста. Пруст гениален, это очевидно. Чтобы быть гениальным, надо, наверное, только этим и заниматься, посвятить этому всего себя. Я же всю жизнь больше жила, чем писала.
И никогда не думали изменить свою жизнь, чтобы стать гениальным писателем?
Нет, о нет! Возможно, будь я уверена, что стану, перестала бы жить своей жизнью, но ставка слишком высока, а результат неизвестен… Пруст не жил, потому что заболел астмой и не мог больше любезничать в гостиных. А у меня нет астмы, вот досада-то!
Случалось ли вам думать, что вы пишете шедевр?
Писатель всегда думает, что его следующая книга будет шедевром. Мне иногда приходят мысли о том, что надо сделать, чтобы «допрыгнуть», но такие смутные… Во всяком случае, это была бы вещица о любви, с очень небольшим количеством персонажей… Надо будет все профильтровать через их головы, мне придется раздваиваться и быть каждым из них. И еще, столкнувшись с проблемой, избегать пируэта или красивости. Но, знаете, если однажды я скажу себе: «Вот, я написала ту самую книгу, которую хотела написать», – то к тому времени доживу до маразма и паранойи и утрачу всякое критическое чутье.
Вам не случается бояться «повторения пройденного»?
Вот уж на что мне наплевать. Обновлять темы, менять антураж – это мания прессы. Как сказал Кокто: «Мода – это то, что выходит из моды». Я пишу то, что мне хочется писать. И точка. Какие бы то ни было «нео» мне скучны.
Думаете ли вы, что когда-нибудь бросите писать?
На свете столько маразматиков, пишущих до последней минуты, что и я, может быть, когда-нибудь буду писать маразматические вещи. Как бы то ни было, пока не напишу этот бессмертный шедевр – не брошу. Но как же это действует на нервы!
Вы любите ваши книги?
Когда начинаю их писать – нет. Но когда наступает момент нирваны, о котором я только что говорила, – да. И после этого еще недолгое время люблю их нежно: два-три месяца. А потом расстаюсь с ними, когда они уходят к читателю.
Вы их перечитываете?
Никогда. Я бы запросто завалила экзамен по собственным книгам.
Согласны ли вы, как правило, с вашими критиками?
Редко. На мой взгляд, они либо слишком за, либо слишком против. Особенно это касается «Здравствуй, грусть» – успех был непомерный. Я этого успеха так никогда и не поняла. Мне иногда думается: книга была хорошо написана, и потом, это отсутствие комплекса вины, идея свободной любви. Но вряд ли этого достаточно. К счастью, я была не так глупа, чтобы верить, будто из-под моего пера вышло произведение искусства. Мне было семнадцать лет, но я много читала, и, в частности, Пруста!
Есть один пункт, по которому меня часто критикуют – и напрасно. Как ни странно, всегда говорили, что я помещаю своих героев в позолоченный мирок. Это неправда. Мои герои живут в разных средах. Кстати, когда я написала книгу, действие которой происходило на шахте, все говорили: «Куда она лезет?»
Вам часто ставят в упрек ваши описания…
Они необходимы. Я не стану вымарывать картину, если она хороша. Лиризм – это развитое восклицание. Нельзя восклицать? – Только этого не хватало! К чему тогда краски, чувства? Пусть проваливают к чертям, если им это не нравится. А мне нравится, и я дерзаю. Эти закаты, эти возвращающиеся на рассвете корабли в туманной дымке – я их видела. Всякая литература условна. Если писать ради новизны, ничего хорошего не получится. Одному кутюрье, который расхваливал мне немыслимую вещицу, какой никогда еще не делали, я, не удержавшись, заметила, мол, не делали, и не надо, потому что это безобразно.
