— А на ваш билет можно было бы весь месяц обеспечивать едой целое племя, — парирует мистер Файнэншл Тайме.
Тогда женщина начинает исступленно молиться.
— Знаете что, — не выдерживает мистер Файнэншл Тайме. — Вот! — Он что-то пишет. — Это чек на двадцать тысяч евро. Для матерей, у которых нет денег на молоко, для бездомных, у которых нет шерстяных одеял. Но оставьте меня, пожалуйста, в покое!
Женщина кивает. Очевидно, теперь она не осмелится нарушить обет молчания. Мужчина снова углубляется в свою газету, а женщина действительно больше не открывает рта. Потом я вижу что она записывает размер взноса того самого господина. В списке уже очень много человек. Здорово придумано! Может, и мне так сделать?
Следующие недели проходят без всяких событий. Верена уже самостоятельно договаривается со спонсорами о призах и работает на компьютере. К счастью, Йо говорит, что Нини, которая обычно заменяет меня, возьмет шефство над Вереной на время моего отсутствия, и поэтому я теперь более или менее спокойна. И вот наступает мой последний день на радио. Я покупаю шампанское, пиво, вино и чипсы, и в конце рабочего дня мы устраиваем праздник. Йо и Бернд произносят речи, я так растрогана, что начинаю плакать. Мне вручают медаль. И сертификат. И фотографию со всеми коллегами по работе. И сережки. Йо говорит, что я всегда должна оставаться такой же, как сейчас, и что меня всем будет очень не хватать. Бернд тоже говорит, что он будет сильно скучать, ведь когда я входила в редакцию, словно солнце озаряло все вокруг. Все это так трогательно, что у меня возникает эмоциональный порыв отказать Сильвестру и остаться на радио. Потом я беру слово, но не могу произнести речь до конца. Из глаз льются слезы, и все пытаются меня утешить, а потом мы плачем все вместе. Но недолго, потому что шампанское, вино и пиво прогоняют печаль прочь.
Около полуночи я в последний раз закрываю свой кабинет и, передавая ключ Нини, долго держу ее за руку. У меня нехорошее предчувствие. Такого не было даже перед свадьбой Питбуля. Все ли я делаю правильно?
«Это ведь ненадолго, — успокаиваю я себя, — ты всегда можешь вернуться». Так ли это? Смогу ли я вернуться? Мне вспоминаются слова бабушки, которая всегда говорила: «Никогда не сходи с однажды намеченного пути, моя девочка».
Ну, что ж, буду стараться, буду стараться.
11.
Неделю спустя я прилетаю в аэропорт Берлина Тегель. Меня встречает водитель из «Строуберри». Прямо мурашки по коже. Когда я сажусь в шикарный «мерседес», я долго думаю о женщине, которая рассказывала нам в самолете об умирающих от голода детях. Наверняка сейчас она сказала бы, что сумма страховки за эту машину покрывает расходы восьмисот тысяч матерей-одиночек, которые всю жизнь могли бы покупать своим чадам по стаканчику мороженого.
Сильвестр и Ко во главе с Феликсом уже ждут меня. Они выстроились в колонну, хорошо еще, что не расстелили красный ковер. Наверное, так же себя чувствовала принцесса Диана, когда знакомилась с членами королевской семьи. Я и взаправду не ожидала такого приема, как бы не загордиться.
Сильвестр говорит, что у меня будет личный тренер по фитнесу, с которым я смогу заниматься по два часа в день, когда буду приезжать в Берлин. Вот радость-то! Ненавижу спорт. Я вообще самое неспортивное создание на этой земле. Но мне, пожалуй, лучше промолчать. Первые съемки послезавтра в одиннадцать. А сейчас мы идем подкрепиться в ресторанчик, потому что на вторую половину дня назначена пресс-конференция.
Я уже не раз присутствовала на пресс-конференциях. Как зрительница. Когда приезжал Фил Коллинз. Или Гайнер Лаутербах. Или Гетц Джордж.
Или Кэтрин Зета-Джонс. Но вот сама я их еще никогда не давала. Голова идет крутом. В прессе писали, что я «открытие года», что «Бербель Шеффер отдыхает рядом со мной» и, собственно, Сабина Кристиансен тоже. Те, кто сравнивает меня с Сабиной Кристиансен, должно быть, не в своем уме. Я понятия не имею, к какой партии принадлежит министр иностранных дел Германии Йошка Фишер, и даже не знаю, что такое Варшавский договор. Зато я в курсе, что Варшава — столица Польши. Но Сабине Кристиансен это тоже наверняка известно. Так что в чем-то я не хуже ее. Сильвестр говорит, что более двухсот журналистов заявили о своем участии в пресс-конференции. Ну, все, мое дело труба. Уверена, среди журналистов будут мои одноклассники, которые спросят перед камерой, почему я как лунатик бродила во сне, когда мы поехали в Форшгейм, или почему воровала бутерброды у Юргена (да просто потому, что мне есть хотелось, вот почему).
Феликс инструктирует меня:
— Все у тебя получится, Каро, просто будь собой и не нервничай. И отвечай, пожалуйста, не на все вопросы. То есть это, конечно, как знаешь, но не надо все про себя рассказывать. Журналисты ведь всегда очень любопытны. Пресс-конференция пройдет на ура. Имиджмейкер уже все продумал. Ты будешь шикарно выглядеть!
Пресс-конференция. Мне уже заранее плохо.
После ланча мы возвращаемся в студию, и я передаю себя в руки имиджмейкера. Женщина уже здесь. Она все время молчит, настроение, что ли, плохое. Я растерянно смотрю на нее, а когда она красит мне ресницы, я начинаю часто моргать — от волнения, наверное. Она сердится и, может, поэтому делает мне такую прическу, что волосы становятся похожими на львиную гриву.
В моем гардеробе (понимаете, в МОЕМ гардеробе) столько одежды, что хватило бы на всех африканских матерей-одиночек. Эви показывает брюки, в которых будет менее заметна моя полнота. Странные они какие-то. Но я не протестую и со всем соглашаюсь. Я влезаю в сорок четвертый размер. В комплект входят также бейсболка и топик. Они сидят на мне замечательно.
— Топик будет хорошо смотреться, — говорит Эви, словно я сама буду ужасно выглядеть, и только топик может спасти положение.
В четыре часа начнется пресс-конференция. В пятнадцать минут четвертого у меня начинается расстройство желудка. Без четверти четыре входит гримерша с пудрой в руках и говорит, что, мол, не надо мне широко улыбаться, иначе можно испортить весь макияж. Не могу же я помнить обо всем одновременно!
Входят Сильвестр с Феликсом и сообщают, что пресс-конференция откладывается на пятнадцать минут. Ненавижу непунктуальных людей.
— Что они там думают, — ворчу я, — если заставляют себя так долго ждать, чай не президенты.
Но Сильвестр говорит, что так положено. Феликс без конца прыскает себе что-то в рот. Это мята. У нее такой терпкий запах, просто ужас.
— Это я от волнения, — говорит Феликс, — и вообще, начнем с того, что меня уже несколько месяцев мучает пародонтоз. Даже флюс был. Все из-за одного зуба, который вдруг ни с того ни сего стал гнить. Поэтому и неприятный запах изо рта.
У меня урчит в животе.
— А почему ты просто не вырвешь этот зуб? — спрашиваю я.
Феликс возмущен:
— Ты чего? У меня же тогда дырка будет.
В четверть пятого мы (колени у меня дрожат) наконец-то идем в зал, где собрались журналисты. В глазах потемнело при виде такого количества людей, микрофонов и фотоаппаратов. Сильвестр, человек с большим опытом в этих делах, галантно предлагает мне стул и садится рядом. Журналисты тихо переговариваются между собой, потом наступает полная тишина, тогда Сильвестр включает микрофон и произносит речь, которая начинается словами:
