Рано утром в среду дядя Джордж спустился в ресторан.
— Апельсиновый сок и яичницу с ветчиной, — сказал он официанту.
Официант принес апельсиновый сок, булку и кофе.
— А яичница с ветчиной? — спросил дядя Джордж. По тому, как официант кивал и улыбался в ответ, дядя Джордж понял, что тот ни слова не понимает по-английски. Дядя Джордж извлек свой разговорник, но не нашел в нем яичницы с ветчиной.
— Но веччини, веччини? — спросил он. — Но яиччи?
Официант продолжал улыбаться и кланяться, и дядя Джордж сдался. Съев завтрак, которого он не заказывал, дав официанту двадцать лир на чай, он разменял аккредитив достоинством в четыреста долларов в вестибюле гостиницы и вышел на улицу. Внутренний карман его пиджака топорщился от итальянских лир, и он придерживал его левой рукой, как будто у него болело сердце: Неаполь, как известно, кишит ворами. Он доехал на такси до галереи Умберто. Было еще раннее утро, солнце косыми лучами легло на город. Дядюшка Джордж с наслаждением вдыхал аромат кофе и свежего хлеба и радовался деловитой суете прохожих, торопящихся на работу. В город из залива проникал живительный морской воздух. Дядюшка Джордж прибыл на автобусную станцию раньше времени. Какой-то краснолицый джентльмен, говорящий по-английски с английским акцентом, указал ему его место в автобусе. Это был гид из той породы гидов, которые, куда бы они вас ни возили и на чем бы вы с ним ни ехали, умудряются внести в любую экскурсию оттенок чудовищности. Их владение языками поразительно, знание древностей достойно восхищения, а любовь к прекрасному доходит до страсти, и вместе с тем всякий раз, что они отлучаются от группы, можно с уверенностью сказать, что они либо прикладываются к фляжке, которую носят с собой в заднем кармане, либо щиплют молоденьких путешественниц, отбившихся от другой группы. Они прославляют античность на четырех языках, а у самих костюмчики обтрепаны, сорочки несвежие и руки вечно дрожат от любовного зуда и неутолимой жажды алкоголя. Даже в этот ранний час, болтая с дядей Джорджем о погоде, гид дышал на него парами виски. К автобусу, пересекая площадь, стали приближаться другие экскурсанты, и, оставив дядю Джорджа, гид пошел им навстречу.
Их было всего человек тридцать, они двигались стайкой, сгрудившись и робея, как это бывает с людьми, попавшими в непривычное окружение. Добрую половину группы составляли старухи. Рассаживаясь по местам, они расквохтались (как за-квохчем и мы с вами, читатель, когда придет наше время) и по-старчески загомозились. Наконец под распеваемые гидом дифирамбы древнему Неаполю автобус тронулся.
Сначала ехали вдоль берега. Сине-зеленый цвет воды в заливе напоминал дяде Джорджу открытки, которые он получал от приятелей, ездивших отдыхать в Гонолулу. Он никогда ничего подобного не видел прежде в натуре. Они проехали мимо двух-трех курортов, еще не открывшихся и полусонных, где молодые люди сидели в купальных трусах, терпеливо подставляя солнцу тело. О чем они думают, мелькнуло у дяди Джорджа, о чем они думают, сидя вот так на камнях часами? Они проехали мимо маленькой колонии развалюх-купален размером не больше уборной, и дядя Джордж вспомнил, с каким волнением раздевался он, бывало, когда был маленьким (ах, как давно это было!), в этих просоленных морских каморках. И долго еще после того как автобус уже повернул и направился в глубь страны, дядюшка Джордж сидел, вытянув шею, до последнего ловя взглядом море, исчезающее вдали. Он не знал, отчего это так, но образ моря пронзал его до мозга костей. Автобус нырнул в тоннель, а когда вынырнул, его по обеим сторонам дороги обступили фермы. Дядя Джордж живо интересовался сельским хозяйством и теперь с восхищением разглядывал виноградные лозы, обвивающие ветви деревьев. Ему нравилось то, как итальянцы возделывают землю — уступами, но огорчали признаки эрозии, которые он заметил. Но как бы он ни восхищался и как бы ни огорчался методами итальянского земледелия, он не переставал ощущать ни на минуту, что расстилающаяся за окошком автобуса жизнь столь же далека от него, сколько жизнь на луне.
Автобус с его стеклянными стенами и потолком походил на аквариум, тени от облаков и солнечный свет падали прямо на пассажиров. Дорогу преградило стадо овец. Они окружили автобус, изолировав этот островок, населенный престарелыми американцами и американками, и наполняя воздух своим тупым и жестким блеянием. Позади стада шла девушка, неся на голове кувшин. На траве подле дороги лежал человек и крепко спал. На ступеньке дома женщина кормила ребенка грудью. А под стеклянным колпаком старые дамы ужасались стоимости провоза багажа на самолете. «Грейс подхватила стригущий лишай в Палермо, говорила одна из них, — и вряд ли ей теперь удастся вылечиться».
Гид между тем указывал на следы старой римской дороги и на развалины башен и мостов древнего Рима. На вершине горы стоял замок, и дядя Джордж пришел в восторг. И не удивительно: ведь на дне его детской тарелки был нарисован точь-в-точь такой же замок. И в самых его первых книжках — тех, что читали ему вслух, и тех, что он сам читал по складам, — были нарисованы такие же замки. Замки олицетворяли собой все, что было в жизни заманчивого, волнующего, таинственного, и теперь, подняв глаза, он мог любоваться настоящим замком, высившимся на фоне неба, такого же голубого, как на картинках.
Часа через два они сделали остановку в деревне, где можно было выпить кофе и наведаться в туалет. Чашка кофе стоила сто лир, и когда дамы возобновили путешествие, это обстоятельство послужило предметом оживленной беседы между ними. В гостинице кофе стоил шестьдесят лир, а в кафе за углом — всего сорок. Затем дамы стали принимать пилюли, каждая свои, и углубились в чтение путеводителей. А дядюшка Джордж изучал из окна эту удивительную страну, в которой осенние и весенние цветы цветут одновременно. В Кресби сейчас, должно быть, стоит отвратительная погода, между тем как здесь все цветет — и фруктовые деревья, и мимоза; луга пестреют цветами, а на огородах уже созревают плоды.
Потом они въехали куда-то — не то в город, не то в деревню — словом, в старинное местечко с кривыми улочками. Гид объяснил, что здесь сейчас происходит феста, праздник. Водителю все время приходилось сигналить, чтобы пробиться сквозь густую толпу. Раза два он был вынужден остановиться. Прохожие глядели на это чудище, этот аквариум, набитый пожилыми американцами и американками, с изумлением, которое дяде Джорджу показалось даже обидным. Какая-то девочка вынула изо рта хлебную корочку, которую она жевала, чтобы хорошенько поглазеть на него, на дядю Джорджа. Женщины поднимали детей на руки, чтобы те тоже могли заглянуть в автобус. Окна распахивались настежь, из баров выбегали посетители, и все со смехом тыкали пальцами на это заморское чудо. Дядюшке Джорджу хотелось обратиться к этим людям с речью, как он, бывало, выступал у себя в клубе. «Не смотрите на нас так, — сказал бы он им, — мы совсем не такие чудные, богатые и странные, как кажемся. Не надо так на нас смотреть».
Автобус завернул в переулок и остановился. И снова кофе и туалет. Большая часть туристов рассыпалась в поисках открыток с видами. Напротив кафе стояла церковь, дверь в нее была полуоткрыта, и дядюшка Джордж решил войти. Он толкнул дверь, и на него пахнуло оттуда чем-то острым и пряным. Каменные стены были пусты, и только в часовенках, по бокам, горели свечи. Затем дядюшка Джордж услышал громкий голос и увидел у одного из алтарей коленопреклоненного мужчину. Он читал молитву зычным голосом, в котором попеременно слышались то мольба, то угроза. Лицо его было мокро от слез. Ничего подобного дядюшка Джордж в жизни не видел! Мужчина о чем-то умолял распятие: то ли он просил что-то ему объяснить, то ли даровать ему что-то жизнь или отпущение грехов. Он размахивал руками и плакал, и голос его гулко отзывался в этом каменном сарае. Дядюшка Джордж вышел из церкви и сел в автобус.
