В последний раз мы обсуждали с Полиной все детали в сентябре. Жара стояла непереносимая. Уезжать решили осенью, когда бездорожье отрезает крошечные деревушки от внешнего мира. Полина рассказывала, как мы будем пить чай из самовара. «Ты умеешь разжигать самовар сапогом? Нет? А я умею!» В окна лилось солнце, золотыми плитами лежало на полу, храмовыми колоннами стояло по всей пустой квартире, куда ни звука не доносилось с улицы. Где-то в глухом дворике сидел на скамейке Мишенька, ждал… Мы с Полиной ели невероятно красный астраханский арбуз. Она обмоталась простыней, оставив открытыми нежные покатые плечи. Волосы, кое-как поднятые кверху, с античной простотой выбивались тяжелыми прядями. Мелкие черные семечки прилипали к Полининой золотой коже и казались крохотными родинками. Я сцеловывал и раскусывал их, шепча: «На счастье». Арбузный сок стекал по рукам и груди, она хохотала… Но, уже помывшись под холодным душем и одевшись в длинный белый сарафан, она почти на пороге спросила меня как-то по-старушечьи: «Ты хоть во сне-то видишь меня?» Я ответил: «Скоро я буду видеть тебя каждый день и ты опостылеешь мне хуже горькой редьки!»
Но больше я не видел ее никогда. Будто она растворилась в сером московском мареве.
Конечно, я пытался ее разыскать. Но что это были за глупые попытки! Знакомых, которые могли бы помочь в поисках, у меня не было. Даже адреса Виноградского я не сумел узнать. Правда, сбиваясь и путаясь, я все же нашел квартиру той Полининой подруги. Но хозяйка, приоткрыв дверь лишь на длину цепочки, сказала, что никакой Полины она не знает и меня видит впервые. Когда я принялся настаивать, она закричала, что вызовет милицию. И по поведению явно находящейся в ужасе женщины, и по собственной смертной тоске я понимал, что произошло что-то непоправимое.
Я запил, истратил деньги, отложенные на отъезд. Бродил пьяный по улицам в идиотской надежде опять нечаянно встретить ее. Даже поехал в тот провинциальный город, откуда Полина была родом. Может, в детективах все получается удачно, но я никого не нашел. То есть нашел старый адрес Полининой тетки, но там никто из ее родни давно не проживал. Соседи смотрели с подозрением и с трудом припоминали, что были такие, но уехали…
Спиться мне не удалось, организм просто отторгал выпитое. Лисенок все эти месяцы моего почти помешательства была рядом. Тихо убирала, готовила, утешала. Ложилась со мной рядом и кротко подставляла свое узкое, белое до голубизны тело. Я женился на Лисенке так же безразлично и между прочим, как и спал с ней.
И тут почти сразу, как бы взамен отсутствующих эмоций, началось везение в деньгах и делах. Лисенок получила наследство от своей двоюродной бабушки. Продала этот, видимо, приличный особняк и купила квартиру почти в центре Москвы. Хватило еще на мебель и всякую технику. У Лисенка обнаружился спокойный и уверенный вкус к роскошной жизни. Наш дом поражал моих приятелей удобной элегантностью. Лисенок стала иначе одеваться. Стильная, чуть жесткая рыжеволосая женщина: косынки, по-французски повязанные над бровями, кашемировые свитера, шелковые брючки… Она устроилась на работу в филиал солидной зарубежной фирмы и дала мне возможность спокойно доучиться. Когда я пытался взбрыкнуть и что-то нес насчет разгрузки вагонов, она спокойно останавливала разговор: «Успеется. Все у тебя впереди». Когда после окончания института мои сокурсники разбрелись по случайным и грошовым местам, Лисенок устроила меня в частную телекомпанию, а уже через год я ушел в одну из лучших студий в стране. Работа моя была не видна телезрителям, но профессионалами оценивалась высоко. Я мотался по командировкам, а дома в тишине и покое приглушенного света меня всегда ждала Лисенок. Детей у нас не было, да я и не хотел. Иногда я изменял жене, легко и необременительно. Она продолжала работать, но все чаще помогала мне в моих трудах. Точно подсказывала верный ход, просчитывала безукоризненно, что именно будет интересным через месяц и год.
Как это бывает в годы перемен, мы поднимались по служебной лестнице быстро. Стали если не персонажами светской тусовки, то ее привычными, немного скучными посетителями. Лисенок иногда мелькала на телеэкранах. Виноградский в эти годы вышел из тени и стал лицом популярным, а имя его приобрело оттенок нарицательный. Несколько раз я встречался с ним на презентациях. Уверенный, нестарый человек, похожий на бывшего боксера. Мне хотелось подойти к нему и спросить: «Что вы сделали с Полиной?» Я знал, что это глупо. Теперь информации у меня было предостаточно. И в этой информации не фигурировала жена Виноградского. Все знали, что у него никогда не было жены. Он поднимался все круче и стремительнее. Однажды зимним утром Виноградского расстреляли из двух автоматов возле особняка, где находился его фонд. Глядя на маленький экран монитора, где на снегу, еще не метенном дворником, лежало его тело, я ничего не почувствовал. Только смутное сожаление, что не решился задать ему вопрос.
А недели две спустя на одной из кавказских войн я встретил Мишеньку. Чужие боевики охотно позировали, сверкая белыми зубами. Он один избегал камеры, удачно уходя кому-нибудь за спину. Я узнал его не по лицу или манере двигаться. Просто вдруг невпопад, неуместно вспомнилась Полина. И это воспоминание зафиксировало мой взгляд на одном из чужих. Я подошел, мы поздоровались. Я спросил его:
— Ты-то чего сюда полез? За деньги?
Он нехорошо засмеялся.
— За жизнь!
Помолчали, и я решился задать вопрос:
— Ты не знаешь, что случилось тогда с Полиной?
Мишенька смотрел в сторону, затем нехотя произнес:
— Ты забудь это. Теперь уже поздно. Считай, что ее не было никогда.
Потом, оживившись вдруг, спросил:
— Правда, что Виноградского замочили?
Я подтвердил и рассказал некоторые из версий, ходившие по Москве. Потом я пошел к вертолету, а Миша — к своим.
Прошел год. Мы собирались с Лисенком на вручение премии. Среди номинантов числился и я. И хотя все было вроде бы известно, легкое возбуждение заставляло меня кругами расхаживать по квартире. Жена уже была в зеленом вечернем платье, которое удивительно шло к ее узким, ярким глазам. Я с удовольствием смотрел на нее из дверного проема, словно передо мной разворачивалась сцена из красивого фильма. Вот она раскрыла маленькую коробочку, достала серьгу и вдела в ухо. Потом повернулась к зеркалу в профиль и стала рассматривать подвеску. Что-то в выражении ее лица показалось мне необычным, и я шагнул ближе. Серьга была золотой. В форме виноградной кисти. Маленькие ягоды, видимо, были изумрудными. «Лисенок и виноград», — хотел я пошутить, но не успел, остановленный ударом своего сердца.
В одну секунду все сошлось у меня в уме с точностью кроссворда для простаков: у Лисенка не было никакой двоюродной бабушки с особняком, и денег у этой нищей лимитчицы быть не могло. Только я, замученный тоской и ничего не соображающий от тогдашнего пьянства, мог поверить этой басне. Она увидела выражение моего лица в зеркале. Пошатнулась, словно ее ударили, оперлась руками о край черного столика. Но уже через секунду, повернувшись, глядела на меня в упор.
— Как глупо! Я столько лет не решалась их надеть. И вот…
