— Если я узнаю, что ты ее донимаешь, я отправлю тебя обратно в тюрьму. — В его голосе звучал тупой напор, хотя говорил он почти шепотом.
— Ты и кто еще? — поинтересовалась она и снова залезла в машину с явным намерением не вылезать оттуда вовсе.
Томас наклонился, слепо вцепился в край пальто, дернул и вытащил девчонку наружу. Затем прыгнул в машину и нажал на газ. Дверца с ее стороны машины так и оставалась раскрытой, и смех девчонки, бестелесный, но реальный, казалось, готов был влететь в автомобиль и поехать с ним. Он протянул руку, захлопнул дверцу и погнал домой. Он был так зол, что не смог пойти на назначенную встречу. Он был намерен все выложить матери, чтобы у нее не осталось ни малейших сомнений. Голос отца скрежетал у него в голове.
Болван! говорил старик. Добейся своего. Покажи ей, кто в доме хозяин, иначе она сама тебе покажет.
Но, вернувшись домой, Томас обнаружил, что мать уже благоразумно легла спать.
Утром он спустился к завтраку с таким хмурым видом, что не было сомнений: настроение у него самое дурное. Когда он на что-то решался, Томас вел себя точно бык, который, прежде чем ринуться в бой, отступает назад и топчет землю.
— А теперь послушай, — начал он, выхватывая стул и садясь. — Я хочу тебе кое-что сказать насчет этой девки, и дважды повторять не буду. — Он перевел дух. — Она всего лишь маленькая шлюшка. Она смеется над тобой за твоей спиной. Она хочет вытянуть из тебя все, что можно, и ты для нее — пустое место.
Мать выглядела так, словно тоже провела бессонную ночь. Она вышла к завтраку в халате, на голове у нее был серый тюрбан, придававший ее лицу необычно мудрое выражение. Казалось, Томас завтракает с сивиллой.
— Сегодня тебе придется есть консервированные сливки, — сообщила она, наливая ему кофе. — Я забыла купить.
— Ладно, ты слышала, что я сказал? — рявкнул Томас.
— Я не глухая, — ответила мать и вернула кофейник на подставку. — И знаю, что для нее я всего лишь старая пустомеля.
— Тогда почему же ты упорствуешь в этой безрассудной…
— Томас, — перебила она его, прижав руку к щеке, — ведь на ее месте мог бы быть…
— Это не я, — оборвал ее Томас, надавив коленом на ножку стола.
Продолжая прижимать руку к щеке, она неодобрительно покачала головой.
— Подумай о том, что у тебя есть, — начала она, — о домашнем уюте. И морали, Томас. У тебя нет дурных наклонностей, нет врожденных пороков.
Томас задышал, словно астматик, застигнутый приступом.
— В твоих рассуждениях нет никакой логики, — произнес он безвольно. — Он бы быстро положил этому конец.
Старая дама окаменела.
— Ты, — отрезала она, — не такой, как он. Томас открыл рот, но не издал ни звука.
— В любом случае, — заметила мать с легким протестом, словно отвечала на комплимент, — я больше не приглашу ее сюда, раз ты так против нее настроен.
— Я настроен не против нее, — парировал Томас, — я настроен против тебя, когда ты ведешь себя по-дурацки.
Стоило ему закрыть за собой дверь кабинета, как перед его мысленным взором вновь предстал отец, присевший на корточки. У отца была деревенская привычка разговаривать, сидя на корточках, хотя он родился и вырос в большом городе и лишь затем переехал в их городок. У него был талант убеждать местных жителей, что он такой же, как все. В разгаре разговора он вдруг садился на корточки во дворе, и двое-трое его приятелей следовали его примеру, не прерывая беседы. Этой манерой он обманывал всех, никогда не решался сказать правду.
«Ладно, пусть она делает по-своему, — говорил отец. — Ты не такой, как я. Не настоящий мужик».
Томас решительно углубился в чтение, и на время видение померкло. Но мысли о девчонке застряли в его сознании так глубоко, что их невозможно было побороть силой анализа. Ему казалось, будто смерч проносится в сотне ярдов, вот-вот свернет и ринется на него. Он не мог сосредоточиться на работе до следующего утра.
Прошло два дня. Они с матерью сидели в кабинете после ужина, и каждый читал свою страницу вечерней газеты, как вдруг истошно, словно сигнал пожарной тревоги, зазвонил телефон. Томас бросился к нему. Стоило ему поднять трубку, как женский визг наполнил комнату:
— Приезжайте за девчонкой! Забирайте ее! Пьяная! Пьяная в моем доме. С меня хватит. Потеряла работу и заявилась сюда пьяная. С меня хватит!
Мать подскочила и выхватила трубку. Призрак отца вырос перед Томасом. Позвони шерифу, подсказал старик.
— Позвони шерифу, — повторил Томас громко. — Скажи шерифу, чтобы он поехал туда и забрал ее.
— Мы сейчас приедем,— говорила тем временем мать. — Приедем и заберем ее. Скажите ей, чтобы собирала вещи.
. — Она не в состоянии ничего собрать, — неистовствовал голос. — Как вы только могли подсунуть ее мне! У меня порядочный дом!
— Скажи ей, чтоб вызвала шерифа, — заорал Томас. Но мать уже повесила трубку и посмотрела на него.
— Этому человеку я бы и собаку не доверила, — заявила она.
Томас опустошенно рухнул в кресло и уставился на стену.
— Подумай же об этой бедной девочке, — сказала мать. — У нее нет ничего. Ничего. А у нас есть все.
Они обнаружили Сару Хэм на крыльце пансиона — широко расставив ноги, она развалилась на ступеньках. Берет, нахлобученный ей на голову старухой, сполз на лоб, а вещи, побросанные кое-как, торчали из чемодана. Вдрызг пьяная, Сара бормотала что-то себе под нос. Мазок губной помады перечеркнул ее щеку. Она позволила матери поднять себя и усадить в машину — непонятно было, понимает ли она, кто ее спаситель.
— Целый день не с кем поговорить, кроме стаи чертовых попугаев, — яростно прошептала она.
Томас вообще не вышел из машины и бросил на девчонку лишь один беглый взгляд:
— В который раз говорю тебе: ей место в тюрьме. Мать сидела на заднем сиденье, держа девчонку за руку,
и не отвечала.
— Хорошо, отвези ее в гостиницу, — сказал он.
— Я не могу отвезти пьяную девочку в гостиницу, Томас, — сказала она. — И ты сам это знаешь.
— Тогда в больницу.
— Ей не нужна тюрьма, гостиница или больница. Ей нужен дом.
— Но не мой, — отрезал Томас.
— Только на эту ночь, — вздохнула старая дама. — На одну ночь.
Минуло восемь дней. Маленькая шлюшка обосновалась в комнате для гостей. Каждый день мать ходила искать ей работу и жилье, но безуспешно — хозяйка пансиона уже успела распустить слухи. Томас окопался в своей спальне и кабинете. Его дом был для него и жилищем, и рабочим местом, и храмом — таким же интимным и необходимым, как панцирь для черепахи. Он и поверить не мог, что все обернется таким кошмаром. На его лице утвердилось оскорбленное выражение.
