У мадемуазель де Мондес не было мнения. Когда Лулу привел эту девушку, она отнеслась к ней скорее благосклонно. Впрочем, у Аснаисов водились деньги, а это никогда не лишне. И к тому же Мари-Франсуаза, похоже, нравилась «аббату», который вполне любил юность, когда она предоставляла ему обновление аудитории.
Тереза шаркала подошвами громче обычного, бросая на мадемуазель Аснаис недобрые взгляды, и столь регулярно обносила Лулу, что тот в конце концов рассердился.
— Ну а мне, Тереза! — воскликнул он недовольно, когда вишневый компот удалился, не будучи ему представлен.
— При нечистой совести голова забывчива, — заметила мадемуазель де Мондес, как бы ни к кому не обращаясь, и, протянув Мари-Франсуазе коробку с сахарином, добавила: — Компот без сахара… из-за аббата.
— Однако я нахожу его превосходным, моя дорогая сестрица! — воскликнул каноник. — Превосходным! Hyblaeis apibus florem depasta salicti… Это Вергилий, мадемуазель, как вы, без сомнения, узнали. Hyblaeis apibus…
На сей раз Минни слегка махнула канонику ресницами в знак того, что поняла. По их уговору дядина латинская фраза со словом «мед» или «пчела» извещала племянницу, что банка в шкафу подходит к концу. У каноника имелся для этого целый набор цитат, начиная с пресловутого стиха «Рой пчел гиблейских, напитанный цветами», который он только что произнес, до этого дерзкого образа: «Medio flumine mella petere», что означает: «Искать мед посреди реки», иначе говоря — гоняться за химерами.
Как только встали из-за стола, Лулу попросил извинения: он должен идти в Торговую палату. Дескать, как раз во второй половине дня состоится важное заседание, на котором он не может не присутствовать. Он уверил машинально, что карандаши у него при себе.
— Оставляю вас со своей семьей, — сказал он Мари-Франсуазе.
Но семья в несколько мгновений рассеялась. Граф Владимир, ни с кем не попрощавшись, поднялся к себе на третий этаж, унеся свои блюдца с зернышками. Эме сказала, что у нее дело на четвертом этаже… «Пока Тереза занята посудой», — добавила она шепотом, для Минни. А та, как уже объявила за трапезой, должна была отправиться в Обань, в имение, где ей предстояло «кое-что посмотреть» с арендатором. Каноник перехватил ее на лестничной площадке.
— Банки нет на месте, — шепнул он.
— О, простите, дядюшка, это я виновата, — ответила Минни. — Я вчера ее позаимствовала, когда вернулась, чтобы подсластить отвар. А поскольку она была пустая, я ее выбросила. Забыла вам сказать.
— А, хорошо, тогда я спокоен.
— Я вам скоро принесу. Можете на меня рассчитывать.
Мари-Франсуаза, не осмеливаясь прервать эти уединенные беседы, застряла посреди прихожей, любуясь коллекцией старинных риз и распятий слоновой кости на бархатном фоне.
— Вы не торопитесь? — спросил ее каноник. — Тогда пойдемте поболтаем немного.
И Мари-Франсуаза в довершение своего визита к Мондесам получила право на один час с четвертью в кабинете с похоронными извещениями, где почетный каноник читал ей начало своего сорок третьего труда «Принципы и методы фокейской колонизации».
V
Драма разразилась ближе к концу дня, когда Тереза заметила, что ее комнату обыскали: обследовали шкаф, перетряхнули корзинку с корсиканскими сувенирами и даже развязали обувную коробку со сбережениями. Она скатилась через два этажа и, задыхаясь от гнева, влетела в буфетную, где мадемуазель де Мондес инспектировала содержимое ящиков.
— Я бы очень хотела знать! — воскликнула Тереза.
— Чуть потише, девочка моя, пожалуйста, — сухо сказала мадемуазель де Мондес.
— Я бы очень хотела знать, мадемуазель, кто копался в моих вещах.
— Это я, Тереза. У меня нет привычки таиться, — ответила старая дева. — И я сделала это в ваших же собственных интересах, прежде чем известить полицию насчет браслета мадам Минни. Так что если вы сделали глупость, еще не поздно покаяться.
— Так меня здесь держат за воровку?
— Потише, — отрезала мадемуазель де Мондес, указывая на дверь. — Аббату незачем об этом знать… Я вас не обвиняю. Я вас только предупреждаю, что мы вызовем полицию. И это естественно: когда в доме что-то пропадает, начинают подозревать слуг.
Смуглое лицо, взгляд, отягощенный гневом, растрепавшаяся прядь с зеленым гребешком на конце — Тереза, не выдержав, сорвалась:
— Меня тут держат за воровку, другого слова нет. Ну что ж, раз так, не вижу, почему я должна молчать.
— Ну разумеется, Тереза, если у вас есть что сказать, скажите.
Тереза набрала воздуху в грудь и секунду поколебалась.
— Вместо того чтобы искать дурное там, где его нет, мадемуазель лучше бы посмотрела туда, где оно есть… Это я обесчещена… уже четыре месяца, как обесчещена. Даже заметно становится, — выдохнула она, сорвав передник в виде доказательства.
Перед этим неожиданным признанием первая реакция мадемуазель де Мондес была довольно удивительна.
— Но как это с вами случилось, девочка моя, раз у вас нет выходного дня? — спросила она.
— Для этого выходить не обязательно.
— Как? Вы впустили мужчину в дом? Так он и есть вор, ну конечно! — вскричала мадемуазель де Мондес, для которой пропажа браслета оставалась главной заботой.
— Да нет же, мадемуазель, никого я не впускала. Это господин Лулу… Господин Лулу мне это сделал… Ну вот, я и сказала! — разразилась рыданиями Тереза.
Неделями, пожираемая тревогой и горем, она молчала из страха, что ее прогонят. «Я не могу вернуться домой в таком состоянии, показать свой срам всей деревне. Отец не примет меня под своим кровом». Рассветы стали для нее мучением. «Сегодня же утром поговорю с господином графом; делать нечего, скажу ему… Хотя нет, скорее господину Лулу скажу. В конце концов, это его вина. Господи, что же со мной будет?» И опять день проходил, а она ничего никому не говорила, и приближалось время, когда признание заменит очевидность.
Но из-за обвинения в воровстве, да еще в такой момент, ее кровь вскипела, придав недостающее мужество. Теперь, освободившись от своей тайны, она плакала в три ручья. Блестя отлакированным слезами лицом, хлюпая носом и сотрясаясь грудью, убежала на кухню. Дверь кабинета приоткрылась.
— Что тут происходит? — кротко спросил все слышавший каноник.
— Ничего, друг мой, совершенно ничего, — поспешно ответила мадемуазель де Мондес, вытянув руки. — Служанка опять сделала глупость. — И закрыла дверь.
Мадемуазель де Мондес, которая провела жизнь, изобретая всякие драмы, чтобы добавить себе значительности, совершенно растерялась, когда разыгралась настоящая драма. Почувствовав, что ее шатает, села на стул в буфетной и подумала, что самым необходимым для нее в такой момент были бы несколько капель мятного алкоголя на кусочек сахара, если бы в доме был сахар.
