9 декабря 1635 года
Морские путешествия в те времена сопровождались неизбежными неприятностями. Конечно, если по справедливости, цинга и порча съестных припасов представляли наибольшую опасность, но далеко не последними были и те трудности, которые создавала неподходящая одежда.
Когда Корнелис ван Деруик, собираясь отправиться в плавание, складывал вещи, ему и в голову не пришло, что в Новом Свете солнце припекает куда сильнее, чем в Соединенных провинциях, что там гораздо жарче. Пусть даже морская гладь между ними и расстилается ровным ковром, — тот ее край, что у бразильских берегов, по сравнению с европейской прибрежной полосой все равно что обжигающий суп по сравнению с дождевой лужей. Раньше Корнелис об этом только смутно догадывался, но стоило ему приблизиться к экватору — это стало очевидно.
Проще говоря, Корнелис — в шерстяных чулках, в штанах с подштанниками, в камзоле, с крупно плоеным воротником на шее, в плаще с капюшоном и жесткой шляпе с высокой тульей, несчастный Корнелис, у которого даже и те участки тела, которых этот наряд не прикрывал, были спрятаны под кружевами, — умирал от жары.
Другие пассажиры, ограбленные пиратами, теперь расхаживали по палубе «Строптивого» в одних рубахах и, надо сказать, чувствовали себя прекрасно, а его сундуки остались в неприкосновенности, всю одежду он сохранил, и теперь лишь у него одного облачение полностью соответствовало его возрасту и положению.
Спутники, охотно уступившие Корнелису эту привилегию, прозвали его щеголем.
Щеголь Корнелис мужественно терпел все усиливавшийся зной, быстро худел, но правилам своим не изменял, пока его к этому не вынудили: когда поредевший экипаж привлек пассажиров к работе, харлемцу пришлось оставить свои притязания на «изысканность», ведь одно дело — бесцельно разгуливать в приличном костюме по палубе, попыхивая трубкой, или листать требник, и совсем другое — в том же облачении заниматься тяжелым матросским трудом.
Сначала, вместе с другими поднимая грот, Корнелис порвал плащ — точно посередине, в другой раз он стер до дыр о снасти перчатку… и в конце концов понял, что следует если и не сменить костюм, то, по крайней мере, приспособить свою одежду к условиям плавания. Корнелис припомнил, как в юности служил у портного подмастерьем, попросил у одного из матросов ножницы и иголки и прежде всего сделал во всех рубахах прорези, чтобы ткань меньше натягивалась и воздух свободно проникал под одежду. Потом он примерно таким же образом приспособил и остальные части костюма — за исключением шляпы. Шляпу он просто заменил форменной матросской, считая свою слишком роскошной для того, чтобы ее уродовать.
Корнелис отнюдь не жаждал славы искусного портного, но стоило ему показаться в удачно перекроенной одежде, слава эта на него обрушилась и сразу же показалась весьма обременительной. За несколько недель штаны и рубахи остальных пассажиров превратились буквально в лохмотья, и вся надежда у них была теперь только на спасительные ножницы харлемца. К пассажирам присоединились моряки, и Корнелису ничего не оставалось, кроме как принимать заказы на починку и штопку, а поскольку заказами его просто завалили, пришлось даже открыть на корме «Свирепого» нечто вроде швейной мастерской. За мелкую починку одежды клиенты расплачивались с ним кто червивым сухарем, кто пинтой протухшей воды, кто выловленной только накануне, но совсем уже высохшей рыбкой.
Время за шитьем летело незаметно, и последние дни плавания показались Корнелису не такими долгими, как его спутникам. Даже когда «Свирепый» пристал к топкому берегу Пернамбуко, его не было на палубе: он все еще сражался с рубахами, ведь пассажирам хотелось ступить на бразильскую землю одетыми с иголочки, такими же нарядными, как вышли в море. Корнелис попросту не заметил, что корабль добрался до цели, и потому не только пропустил высадку и не видел праздничной толпы колонистов, сбежавшихся узнать новости из Соединенных провинций, но не присутствовал и на ужине, который устроил для прибывших губернатор, граф Йохан Мауриц ван Нассау, тогда как другие пассажиры, расписывая общие приключения, успели выставить себя там в выгодном свете и завязать благодаря этому полезные деловые знакомства.
Хуже того. Когда Корнелис завершил наконец никому уже не нужную работу и вернул матросу ножницы, на судне не оказалось ни единого человека, который помог бы ему выгрузить сундуки, и бедняга, совершенно истощенный и донельзя усталый, вынужден был сам стаскивать на берег всю свою кладь.
Глазу нашего, только что прибывшего из Соединенных провинций, путешественника открылась диковинная для него картина: глинобитные хижины, одни под выгоревшими до белизны соломенными крышами, другие крытые в несколько слоев пальмовыми листьями, теснились вокруг пристани в полном беспорядке. Чуть подальше он увидел дома в европейском стиле — с оштукатуренными каменными стенами, самые большие из них были отделаны деревом и украшены мозаикой, кое-где в тени просторных балконов стояли коляски. И все это — вместе с кокосовыми пальмами — окутывала рыжеватая пыль, которая, похоже, никогда и не оседала… Единственное в пейзаже, что приободрило Корнелиса, была церковь, замыкавшая перспективу единственной улицы, начинавшейся от порта и тянувшейся к лесу. «Если здесь водрузили крест, значит, мы в цивилизованной стране», — подумал голландец.
Возможно, из-за палящего солнца вокруг не было ни души, если не считать нескольких туземцев, которые жевали бетель и поглядывали на новоприбывшего как-то странно… Корнелис стал их уговаривать дотащить до колонии его багаж, но они ни за какие деньги не соглашались — видимо, хозяевам этих людей не понравилось бы, если бы те стали работать на кого-то, кроме них. Когда к Деруику подбежали дети и предложили за несколько стёйверов присмотреть за его вещами, он поначалу обрадовался и согласился, но через минуту, отойдя на несколько шагов, поглядел назад и, обнаружив, что маленькие негодяи открыли его сундуки и принялись делить между собой их содержимое, прибежал обратно и всех разогнал.
