Разбойники повскакивали с мест. Их общее настроение можно было выразить одной короткой фразой: «Наших бьют!» На самом деле фраз было гораздо больше, потому что почти каждый разбойник изрек по моему адресу если не грязное ругательство, то угрозу или пожелание скорой смерти, а уж о том, какая началась беготня и толкучка, и говорить нечего. Обычно я плохо помню, как сражаюсь, когда на меня нападают больше пятерых. В памяти остается только общее впечатление. В данном случае создавалось впечатление, что гораздо больше, чем убить меня, разбойникам хотелось переломать мебель в гостинице и перебить всю посуду. В воздухе парили стулья, с грохотом разбиваясь о стены, лязгали мечи, перерубая перила лестницы, свистели длинные цепи с шипастыми шариками на концах, со звоном разбивая выстроившиеся на стойке бара кувшины с пивом. А я бил всех, кто попадался под горячую руку, не особенно разбираясь, кто из разбойников отъявленный злодей, а кто просто жертва обстоятельств. Меня тоже пытались бить, но у них получалось гораздо хуже, потому что я имею привычку опережать любого. Мне некогда дожидаться, когда все эти сильные, но страшно нерасторопные увальни обрушат на меня, бедного, свои сокрушительные удары. А вообще, если говорить откровенно, с техникой у разбойников было не очень, особенно если сравнивать с людьми лорда Сегарта, которого после последней встречи с его людьми я даже зауважал, посмертно. Так что я, не особенно утруждая себя, веселился, пока не вернулся парень, которого, кажется, послали выяснить, почему разбойники, напавшие на меня в лесу, так и остались там.
— Гляди, атаман! Я эту соплячку поймал, которая в Тингла стреляла! Кусается стерва! — еще с порога рявкнул он, держа под мышкой змеей извивающуюся Энлику. Все его внимание было целиком поглощено этим маленьким демоненком, и того, что атаман больше не сидит за столом, а мирно отдыхает у него под ногами, он просто не заметил.
Зато Энлика заметила меня и закричала:
— Рик! Это разбойники! Они Солнышко с малышом схватили!
Пронзительный детский голосок, казалось, привел атамана в чувство.
— Так ты за девкой пришел, королевский ублюдок! — прошипел он, потирая шишку на лбу. — Так нет, не получишь ты ее, твоя девка — моя часть добычи! Или нет… Эй, парни, я отказываюсь от своей доли, девка ваша! — крикнул он оставшимся в живых разбойникам, которые, тут же забыв обо мне и нескольких раненых и убитых, с радостным ревом ринулись в узкую дверь под лестницей.
Атаман расплылся в гадкой ухмылке, видно, хотел сказать мне что-нибудь утешительное, но не успел. Разрубил я его с двух рук от макушки до пупка, а следующим ударом снес голову парню, все еще державшему Энлику.
Девочка глядела на меня полными ужаса глазами, будто я — это не я вовсе, а Сегарт, убивший Ленсенда. От мельком брошенного на нее взгляда на сердце стало холодно и противно, но мне было не до нее. Ведь дюжина здоровенных мужиков — это, пожалуй, слишком даже для Солнышка, хоть про нее и рассказывали, что в «Сломанном мече» она и оркам не отказывала, было бы заплачено.
Дверь под лестницей, оказавшаяся черным ходом, вывела меня на задний двор, весь заставленный полуразвалившимися телегами и поломанными каретами. Я появился вовремя. Не знаю, откуда выволокли Солнышко разбойники, но позабавиться с ней они решили именно здесь. И не успели.
Первый же мерзавец, осмелившийся задрать ей подол, получил в спину нож своего атамана. Остальные опомнились и достали оружие, но только к тому времени я уже успел зарубить еще троих. Обычно я не нападаю первым, тем более сзади, но тут был явно не тот случай.
Разбойникам стало не до Солнышка. Печальная участь товарищей значительно уменьшила их интерес к противоположному полу, да и я со своим мечом был достаточно веским аргументом для того, чтобы оставить девушку в покое. Шестеро похрабрее предприняли попытку отстоять свою жизнь, сражаясь, а двое трусов просто удрали с глаз долой. А я… Нельзя сказать, что я дрался, нет, я просто убивал врагов, используя грязные приемы, которых нахватался от наемников, но применял только в исключительных случаях, добивая лежачих и раненых и совершенно не думая о собственной шкуре, потому что был злющий, как тысяча демонов, выставленных из преисподней зимой на мороз. Шкуру зловредные разбойники мне все-таки продырявили, зато сами лишились кто головы, кто других выступающих частей тела, но абсолютно все — жизни, после чего дрожащая, как загнанная лань, Солнышко смогла наконец вылезти из-под телеги, куда благоразумно спряталась, едва ее перестали держать.
Никогда еще ни одна женщина не смотрела на меня такими глазами. Да и слов таких ни от одной женщины я не слышал.
— Умоляю, только не прогоняй меня, — давясь слезами, шептала Солнышко. — Мне ничего от тебя не надо, ни денег, ни замков, и жениться на мне не надо, просто позволь мне быть рядом с тобой. Ведь я умру без тебя! — Уткнувшись носом мне в плечо, она разревелась.
И вовсе я не собирался ее прогонять. Я вообще не понимал, как мог жить раньше и не видеть, какая эта Солнышко красивая. У меня как будто только что открылись глаза, и я с удивлением обнаружил, что волосы, всегда казавшиеся мне рыжими, на самом деле золотые, как у прекрасной девушки из моих грез, и носик совсем не курносый, а просто чуть вздернутый, а веснушки… это же здорово, когда у девушки такие симпатичные веснушки, так бы и целовал их всю жизнь! А фигура у Солнышка, между прочим, получше, чем у Детки, просто она никогда не носила таких вызывающих платьев… Все-таки как славно, что я спас ее! Я чувствовал себя большим и сильным, ну прямо как Гунарт. Робость, которую я всегда испытываю в обществе женщин и на которую у меня даже намека не бывает ни в одной драке, по-видимому, сочла, что драка еще не окончена, так что я без тени смущения гладил Солнышко по золотым, удивительно приятным на ощупь волосам и плел всякую чушь, какую обычно от чистого сердца говорят влюбленные идиоты, а потом даже поднял на руки и поцеловал эту милую девушку.
Не знаю, что это было — от души презираемое мной плотское наслаждение или все-таки чистая и светлая любовь, на которую, по моим мрачным прогнозам, я вообще не был способен, но чувствовал я себя на вершине блаженства. Я был готов целовать Солнышко всю оставшуюся жизнь, тем более что она отвечала с такой страстью, что ясно было — она ничего не будет иметь против, если я и дальше продолжу в том же духе. И плевать мне было на то, что нас могут увидеть, и на гадкое чувство тревоги, навязчиво твердившее мне откуда-то из глубины сознания, что не может все быть так хорошо и распрекрасно и что сейчас что-нибудь обязательно случится…
Я стоял посреди заднего двора облезлой гостиницы, сжимая Солнышко в объятиях и ничего не замечая вокруг, и опомнился, только когда она внезапно перестала отвечать на мои поцелуи. И когда почувствовал на языке соленый вкус крови. Я еще успел поймать недоуменный взгляд ее зеленоватых глаз, а еще через мгновение обнаружил, что вместо своей только что обретенной любви держу на руках бездыханное тело с торчащим между лопатками арбалетным болтом. А вокруг не было ни души, и отомстить было некому…
«Ты будешь терять всех, кого любишь… » — так проклял Данквил наш род. Нет, мне нельзя любить. Никого! Но я все равно любил. И кое-кто из тех, кого я любил, были еще живы. Энлика, например. А я бросил ее одну в страшном разбойничьем притоне среди крови и трупов! О боги Хаоса, будьте вы прокляты!
