Когда Жюли пребывала в неуравновешенном состоянии, от музыки ее, как говорят русские, на душе кошки скребли. Но постепенно она пришла в себя и рассуждала о Боге и Дьяволе как истинная дочь эпохи Просвещения. Однако в голоса, поющие и шепчущие ей на реке и в кронах деревьев, верила.
«Никто не назовет человека сумасшедшим, если он различает лица в пламени».
Сценическая трудность: сжать «скребущую» музыку переходного периода между «трубадурской» и музыкой второго периода так, чтобы она прозвучала лишь намеком, хотя и многозначащим. Справедливо ли сжимать до нескольких нот период ужаса, отчаяния, весивший столь много в жизни Жюли? Но искусство — это обман и ловкость рук, как всем известно. Если взять в качестве меры время, такой подход не назовешь несправедливым, ибо годы прошли, прежде чем Филипп предложил ей руку, годы холодных созвучий и очаровательных рисунков. Еще одна трудность — сын печатника Робер, упомянутый кратко, но столь весомо в хрониках Жюли. В пьесе о нем ни звука. Много встречалось нестыковок, неувязок, фальстартов, многими возможностями пришлось пренебречь, многое подчистить и подкорректировать — короче, пьеса жила, и все в ней происходило как в жизни. Остались неупомянутыми те места дневника, где Жюли взвешивает возможности замужества, которое ее задушит. Вместо них звучит песня: «Нет, милый, ты не для меня, ты для живущей в свете дня, никак тебе не превозмочь тех песен, что поет мне ночь…» — ее собственные слова.
Третье действие — очередь мастера-печатника. Структура пьесы строится следующим образом: акт 1 — Поль; акт 2 — Реми; акт 3 — Филипп.
В ходе третьего действия бывшие любовники Жюли Билл Коллинз и Эндрю Стед выступали в роли наблюдателей. Иной раз подсаживались к Саре с двух сторон, тогда ее внимание разделялось. Если присутствовал лишь Билл, она позволяла себе погрузиться в теплую ванну симпатии, не говоря уже о сопутствующих эмоциях. Эндрю же держался сдержанно, прохладно. Когда Билл отсутствовал, а рядом оставался лишь Эндрю, она смотрела на Билла глазами Эндрю и ее глодало беспокойство. «Малышка-милашка», просилось на язык, с самого утра, как только она утром открывала глаза. Невозможно пренебречь такими посланиями «из глубин» твоего организма. Как и «кадрами», выскакивающими из памяти, когда видишь того, к кому присмотрелась, притерпелась, привыкла, как будто впервые.
Друг на друга в кадре они насмотрелись. Мэри постоянно фотографировала, в третьем акте столь же интенсивно, как и в первых двух. Действие и перерывы, вместе и по отдельности, на улице и в ресторане, на набережной канала… Сотни, тысячи снимков, из которых три-четыре десятка пойдут в дело. Большой расход, а что поделаешь!
Добавочная сложность в том, что Эндрю Стед и Ричард Сервис «не тянули» рядом с Биллом, который подавлял всех, кто снимался с ним рядом. Мэри это приходилось учитывать и «гасить» Билла.
— Завянь, чего высунулся! — отгоняла она его.
Он расстраивался, сердился.
— Фотогеничный бес, — вздыхала Молли, и Мэри вторила ей:
— Камера его любит.
— Камера не может его не любить, — принимала пас Молли, и теперь вздыхала Мэри:
— Как ей такого не полюбить…
И обе затянули дуэтом:
— Ах, полюбился мне мерзавец, — приплясывая и делая вид, что не замечают вошедшего Билла.
Вместе с Биллом смотрел на валяющих дурака женщин и Сэнди Грирс. Он ухмылялся, чувствовалось, что осветитель и сам не прочь поучаствовать в начавшейся клоунаде, подпеть и потопать вместе с дамами. Билл, почти не раздумывая, подошел к Молли и Мэри, вступил третьим, и Сэнди отбросил сомнения. Вчетвером они выделывали энергичные па и жесты, не слишком подходящие к тягучим строкам песни.
Билл почти подбежал к неподвижной Саре и плюхнулся на стул Стивена. Нет, это не тот милый малыш, от которого она получила открытку с олешками. Рядом сидел тот, кто еще не отдышался от только что завершившейся клоунады вчетвером, тот, кто зажигательно ласкал спину Молли.
Сара внутренне неистовствовала от желания. Еще одно неплохое слово вроде «гореть» — «неистовствовать». Но к чему описывать, разве отыщешь кого-нибудь, незнакомого с этой смесью беспокойства, недоверия, а главное — сладкой всеохватывающей муки, отказывающейся понять, что столь страстно желаемого никак не получить и что если ослабнет боль, то исчезнет и надежда.
Сара не могла припомнить таких страданий, однако понимала, что испытывала подобное и раньше; об этом напоминали «кадры» далекого детства. С чем-то подобным из «взрослой» жизни сравнить не удавалось. После малыша, которого прельщала не она, а домик в древесной кроне, Сара влюблялась в одного за другим еще во множество соседских пацанов. Затем она подросла и стала воображать, что целуется. Не могла представить, что когда-то дорастет и до этого. «Когда ты вырастешь» — она переводила на свой язык как: «Когда у тебя появится грудь». Интересно, что, сколь бы ошеломляющими ни оказались реальные поцелуи взрослой жизни, они не шли ни в какое сравнение с тем, что Сара рисовала в своем воображении, когда еще была слишком мала для поцелуев. И теперь… «Если ты поцелуешь меня, это будет мой первый поцелуй…» Смех, да и только. И Сара отметила, что если она не утратила способности смеяться, то еще не все потеряно. Бедняге Стивену, к примеру, совершенно не до смеха. «Зеленая птица» хохотала в полном составе. Роджер Стент прислал Соне факс следующего содержания: «Вы собираетесь преградить мне путь на премьеру „Гедды Габлер"? Если это так, я постараюсь, чтобы все узнали, что ваш театр закрывает вход критику на основании одного негативного отзыва».
Соня ответила: «За всю жизнь ты не написал ни одной стоящей строчки о театре. Ты не любишь театр. Ты ничего в нем не понимаешь. Вбей себе в голову: „Зеленой птице" ни ты, ни твои „Новые таланты" не нужны. Отгребись!»
На четвертой неделе репетиций перешли к прогону пьесы целиком, но все еще без музыки, которую ожидали в пятницу.
В эту последнюю неделю произошло нечто новое. Главные персонажи — Жюли и ее мать Сильвия, три любовника и отцы двоих из них — перестали быть исключительным центром внимания, перестали работать друг на друга и погрузились в среду обитания, в которой сосуществовали с персонажами второго плана. В первые недели репетиций на них не обращали особенного внимания, а теперь они наверстывали упущенное, показывая, как много значат для пьесы. Как и в жизни, где персонажи за сценой определяют судьбу. В доме мадам Сильвии Вэрон собирались толпы молодых офицеров, в пьесе представленных одним лишь Джорджем Уайтом. В подготовленном проекте буклета говорилось, что эти две женщины были центром внимания множества гостей. Это придавало Джорджу Уайту особую важность как в смысле активности на сцене, так и в смысле позиции, отношения к происходящему, ибо «правильный» молодой офицер должен был отнестись к романтической слабости своего сослуживца неодобрительно. Впоследствии пришлось учитывать не только отца Поля (тот же Джордж Уайт), но и его мать, реально на сцене не присутствовавшую, но всегда находившуюся как бы где-то по соседству, нависавшую над героями своею непреклонностью и осуждением. Во втором действии появлялась мать Реми, которой даровали два слова: дважды она произносила: «Нет!»; отец Реми (Оскар Френд, суровый на сцене, в жизни же скромный, даже робкий, всегда с книгой) и брат Реми (опять Джордж Уайт). В жизни у Реми было целых четыре брата, все старшие, и это четырехкратное старшинство раздавило его, заставило искать поддержки у Жюли. Из соображений экономии в пьесе ограничились лишь одним братом. Это означало, что на сцене любовь Реми меньше определялась Судьбою (произволом семьи), чем в жизни, но Джордж Уайт дневники Жюли штудировал и был готов представить сокрушающее ее давление, работать за четверых. В мастерской и лавке Филиппа трудилось до двух десятков печатников, продавцов, учеников и подмастерьев, как-то реагировавших на Жюли, влиявших на нее.
