– Без нас не начнут, правда, тетечка?
– Правда, дитя мое, но вообще-то лучше поторопиться. Вдруг некоторые встанут пораньше...
Джон кашлянул.
– Тетя, может быть, не стоит настраивать Жюли против Меделин? Они могли бы найти общий язык.
– Дорогой, а вдруг им захочется его искать прямо сейчас? Тогда мы точно опоздаем.
– И не волнуйся так, граф, я уже настроилась против нее по собственной инициативе, тетечка здесь ни при чем. Пошли?
– Пошли.
Потом он ехал один в «шевроле», потому что рьяные лошадницы плюхнулись в «бентли» к Мерчисону, не переставая трещать без умолку. Джону же предстояло прямо из Рединга отправиться в Лондон, так что целых полтора часа за рулем он смог вволю насладиться собственными страданиями и опротиветь самому себе до крайней степени.
В Рединге царила атмосфера праздника. Развевались флаги, повсюду бродили люди в свитерах грубой вязки и шляпах, поголовно все здоровались с Гортензией и почти все – с Жюльеттой. Судя по всему, воспитанница Джона отлично вписалась в коллектив лошадников.
На заезды он почти не обратил внимания, потому что рядом бесновалась и скакала зеленоглазая бестия. Жюли размахивала руками, свистела и улюлюкала, тетка не отставала от нее, и Джону в конце концов стало немного повеселее. Он даже поставил на симпатичную лошадку в яблоках и, к своему удивлению, выиграл около двадцати фунтов, заодно узнав, что это был некий Фукс. Тетя и Жюли немедленно и презрительно высмеяли его, сообщив, что фукс – это звание, означающее, что шансов у лошади почти нет. На самом деле этого самого Фукса звали Шампиньон.
Наконец обе дамы охрипли, проголодались и изъявили желание отправиться в цирк. Джон вздохнул и поплелся за ними. Он чувствовал себя совершенно покинутым, потому что ни Гортензия, ни Жюльетта не обращали на него ни малейшего внимания и горячо обсуждали достоинства и недостатки лошадей, жокеев и владельцев конюшен.
И наконец они оказались в цирке. Здесь провожатым стала Жюльетта. Она выбрала лучшие места, она торопливо и понятно разъяснила, что и как здесь называется, она сунула им с тетей по программке и опять куда-то унеслась. Гортензия расстегнула куртку и благостно огляделась вокруг.
– Я не была в шапито тысячу лет! Все тот же чарующий запах манежа...
На взгляд Джона, здесь изрядно попахивало конским навозом, опилками и еще чем-то резким, но он предпочел повременить с критикой. Вернулась Жюльетта, ловко пробралась сквозь толпу и вручила Гортензии и Джону по странному устройству, состоящему из оструганной палочки, на которую навертели огромный и лохматый пучок чего-то, напоминавшего очесы пакли, только ярко-розового цвета. Джон в недоумении смотрел на странную штуку, а Гортензия счастливо и очень молодо рассмеялась и с наслаждением... лизнула розовый пух! Джон посмотрел на Жюльетту, и та залилась смехом.
– Ты хоть понюхай, граф. Это не опасно.
Он и понюхал. В тот же миг юная нахалка непринужденно толкнула его под локоть – и все лицо Джона Ормонда погрузилось в липкий и душистый ком. Он непроизвольно облизнул губы и понял, что это что-то сладкое.
– Это сахарная вата, Джонни. Ее всегда едят в цирке.
– Я весь в ней...
– Ничего. Зато приобрел новый опыт. Давай платок. А, не надо.
И она ловко сняла пальчиком розовые клочья с его щек и носа, а потом облизала палец и зажмурилась от удовольствия.
– Вот чего мне не хватало! Цирк! Это же лучшее, что придумано человечеством!
В это время погас свет, и потому Джон смог скрыть страшную судорогу, от которой, как он подозревал, перекосилось его лицо. Тысячи демонов рвали его душу и тело на тысячу кусочков, и имя этим демонам было одно – Страсть. Простое прикосновение тонкого пальчика, смеющийся розовый рот, мимолетная ласка разбудили в нем вчерашнее черное пламя, и Джон страдал, не в силах усидеть на месте.
Возможно, в театре или в концертном зале он промучился бы до самого конца и даже не запомнил, что именно давали на сцене. Однако в странном круглом шатре, пахнущем опилками и дикими зверями, свершилось Чудо.
Вспыхнули разноцветные прожектора. Грянула бравурная и веселая музыка. По белоснежному кругу помчались белоснежные лошади в пышных плюмажах, и хрупкая девушка в сверкающем трико легко и непринужденно крутила сальто на спине одной из них, словно находясь в спортивном зале, а не на подпрыгивающей и ненадежной поверхности.
Выбежали люди в ярких и тоже сверкающих костюмах, в воздухе замелькали разноцветные шары, кольца, булавы, черноволосая женщина в восточном наряде исполняла танец живота, одновременно крутя штук двадцать хула-хупов. Ошеломленный Джон не сразу понял, что прямо перед ним на барьер, отделяющий манеж от публики, улегся настоящий живой лев, и хорошенькая девочка в кожаном купальнике небрежно уселась ему на спину, теребя густую гриву.
Обезьяны в канотье играли на банджо, гимнасты кувыркались, разнокалиберные пудели танцевали вальс, жизнерадостно гавкая и улыбаясь во всю небольшую ширь своих изящных мордочек. Смешные человечки в нелепых башмаках и с красными носами верещали и лупили детей по головам огромными надувными кувалдами, и Джон не сразу понял, что хохочет и хлопает вместе с остальными зрителями, а потом надувная кувалда опустилась ему на голову и рядом взвизгнула Жюли, а тетка Гортензия хлопала в ладоши и тоже смеялась...
Парад-алле неожиданно растаял в темноте, зазвучала совсем другая музыка, как ни странно – Моцарт, и одинокий голубой луч протянулся высоко под купол, где по блестящей ниточке легко скользила хрупкая девочка в балетной пачке. Два пушистых веера из лебяжьего пуха порхали в ее руках, и девочка сама походила на лебедя, плывущего по воздуху, а скрипки пели, так пели, что рвалось что-то в груди, но не больно, а приятно... И вдруг стало мокро глазам, а девочка взмахнула руками-крыльями и полетела вниз, прямо на них, и Джон ахнул, схватив Жюльетту за руку, готовый сорваться и побежать, поймать, спасти...
Вспыхнул свет, и улыбающаяся девочка склонилась в глубоком и изящном реверансе, а вокруг хлопали и свистели, и Джон ошалелыми, пьяными глазами смотрел на Жюльетту и улыбался, а она смеялась в ответ. Он не заметил, что она не отняла руки...
Чудеса сменяли друг друга, львы лениво и вальяжно взрыкивали, но становились на задние лапы, и светловолосая дрессировщица неуловимо напоминала чем-то Жюльетту, а сменивший ее статный жонглер, смуглый брюнет с синими глазами, вполне мог бы быть братом Джона. Кстати, жонглер довел публику до исступления, потому что поднял в воздух двадцать шариков, десять колец, чайные блюдца, чашки и ложки, а в конце расставил их вокруг себя и положил все шарики в чашки, причем ни одну из вещей не уронил.
И снова хулиганили смешные человечки в огромных башмаках, отчаянно плакали, заливая публику потоками слез, роняли ведра с водой, плюхались на колени к женщинам, ловили солнечных зайчиков огромными сачками, постоянно промахиваясь и надевая их на головы хохочущих зрителей. Джон тоже попал под сачок и тоже хохотал, а потому не заметил, как переглянулись и понимающе улыбнулись друг другу его спутницы.
