Вдова устало улыбнулась и поставила чашку:
— Они этого не говорили, нет, но тут я могла бы помочь следствию… Она не могла его шантажировать.
— Вы имеете в виду… — Комиссар начал о чем-то догадываться.
— Виноват был он, если так можно выразиться. Мы не могли иметь детей из-за него. Для мужа это было абсолютно невозможно.
Выйдя на лестницу, Тойер едва не заревел от восторга. Официальная версия никуда не годилась. И что самое замечательное: предметом страсти неуемного пастора оказалась знакомая гаупткомиссару особа — Доротея Бухвальд, студентка теологии, в свое время косвенно причастная к истории с картиной Тернера; про Доротею он уже знал все, что хотел знать.
Мангейм, боковой вход в Луизен-парк. Место скандала.
Нет, все-таки Ильдирим стала настоящей матерью, наделенной соответствующими инстинктами, — она уже не раз активно шпионила за приемной дочерью. Сейчас она смотрела прямо в глаза Бабетте.
— Это не стажировка от СОШ.[7]А ты не представительница класса.
Утром прокурор проводила свою приемную дочь на вокзал, делая вид, будто верит в похвальную стажировку для школьных политиков в Бенсгейме. При этом ее терзали ледяной ужас и подозрения, ведь с каких это пор школьники из Баден-Вюртемберга проходят обучение в другой федеральной земле, в Гессене? Затем она незаметно двинулась следом за Бабеттой, использовав массу переработанных часов, которые сегодня отгуливала. Хотя трудно было назвать это «гулянием». Скорее это была катастрофа.
Разумеется, Бабетта не села ни в какой экскурсионный поезд на Дармштадт. Она просто поехала городской железной дорогой в Мангейм, где ее встретила небольшая компания, точнее, банда — тупей трудно вообразить. Прокурор проследовала за пятью гнилыми тинейджерами. Там были трое мальчишек, все в незашнурованных кроссовках и необъятных штанах, над поясами которых виднелись фирменные трусы. Двое надели набекрень, эмблемой направо, пижонские панамы, третий был в малюсенькой шерстяной шапочке. Когда мозги перегреты, башку не прочистишь, во что ни нарядись. Прокурор волей-неволей признала, что и обе девицы одеты практически идентично: шерстяные фуфайки с капюшонами, облегающие джинсы с клиньями внизу, как в бурные семидесятые, кроссовки на толстенной подошве — жуть, и ведь одной из них была Бабетта!
Самозванная сыщица мерзла, зато группа была одета как на весенней прогулке.
«Наркотики, — промелькнуло в голове Ильдирим. — Паршивцы уже под кайфом, поэтому и не ощущают холода».
Просидев изрядное время в «Макдоналдсе», подростки направились затем к Луизен-парку. Там они курили, дружно и безрадостно. Участвовала ли в этом Бабетта, издали было не видать. Наконец один из парней куда-то побежал. Ильдирим, дрожа, спряталась за тумбу и с ужасом увидела на его джемпере буквы К — О — С — Т — А — С. Вернулся он с бутылкой яблочной водки и торжественно потряс ею на фоне темнеющего неба.
Тут уж прокурор забыла про холод и громко выразила свое мнение, что никакой СОШ тут и не пахнет.
Тойер направлялся в Базель. Волна меланхолии захлестнула его, и он едва не вернулся. Ведь он был тут два года назад, почти в том же месяце, нет, немного позже… Они с Хорнунг ехали в Пьемонт, и в Базель лишь заглянули по пути, но с тех пор в гаупткомиссаре жило ощущение, что Базель — важнейший этап той поездки. Что с него тогда начался юг.
— Шниц у телефона.
— Добрый день, фрау Шниц. Моя фамилия Эберс, я из гейдельбергской коммунальной компании… Мы уже несколько раз пытались связаться с вашим соседом, господином Тойером… У него, возможно, неисправна электропроводка…
— Ха! Как бы не так! Скорее всего, он опять живет у своей молодой подружки-турчанки, что из городской прокуратуры, а когда они здесь, шум стоит дикий, музыка громкая, да и топают они как слоны. А я пожилая женщина, мне нужен покой… Но разве у меня есть хоть какой-то шанс найти управу на полицию? И вот что я вам скажу: я поддерживаю господина Буша, правильно он вошел в Ирак, ведь когда-то надо начинать. Пора наводить порядок и вымести всякую шваль…
— У вас есть адрес той дамы, чтобы мы могли найти там господина Тойера?
— Нет у меня никакого адреса! Но мне известна ее фамилия, как-то раз я увидела ее в газете и вырезала, на всякий случай. Ведь никогда не знаешь…
Хариольф Туффенцамер жил в Шпаленринге, в старинном, узком и высоком алеманнском доме. Корпулентному полицейскому пришлось изрядно попыхтеть, пока он добрался до седьмого этажа. Туффенцамер стоял в дверях своей квартиры, пожилой господин со все еще длинными седыми локонами, просто и аккуратно одетый, — симпатичный.
— Господин Тойер? Заходите.
К удивлению комиссара, хозяин пригласил его отобедать — жареными колбасками с картофелем и капустой и темным пивом к ним. Тойер сделал вывод, что и среди поколения шестьдесят восьмого года попадаются приличные люди.
— Стол накрыт на троих? — Лишь теперь он это заметил.
— Да, к нам присоединится мой приятель по тем годам. Он очень устал и сейчас пока еще отдыхает.
Тойер поел с аппетитом, а пиво пригубил с осторожностью — чтобы сохранить ясную голову. Его тарелка почти опустела, когда он задал первый вопрос:
— Кажется, вы совсем не удивились тому, что я хочу с вами поговорить.
— Верно, — кивнул Туффенцамер. — Меня уже слегка информировали.
Тойер удивленно вытаращил глаза:
— Кто? Друг из прежних лет? Пильц. — Это был уже не вопрос.
Туффенцамер снова кивнул:
— Он тут. Пока еще спит. Честно признаться, я подмешал ему кое-что за завтраком. Иначе он, пожалуй, опять бы слинял. Вы тут не ради него?
Гаупткомиссар растерянно огляделся. Обстановка в квартире была скорее спартанской. Мебель немногочисленная, но зато красивая, старинная. Он не обнаружил ничего, к чему мог бы придраться, чтобы компенсировать внутреннюю неуверенность.
— Вообще-то нет. Мне просто хочется больше узнать про то время. В целом. Но так, разумеется, еще лучше.
Хозяин был великодушен — не дал почувствовать Тойеру, что ждал от него большего. Между тем полицейский страшно досадовал, ведь ему не сразу пришла в голову такая мысль. Чего боялся Пильц? Отчего мог удрать, если бы встретил его?… Надо сосредоточиться на главном и не отвлекаться.
Как стало ясно еще во время телефонного разговора, Туффенцамер охотно делился воспоминаниями. Слушая его, можно было подумать, что все было не так уж и страшно. Ясное дело: те, которые потом расстреливали других, все преувеличили. В целом же — идеализм плюс чуточку юношеского легкомыслия.
Тойер пытался понять, что он собой представляет, — не получалось. Этот человек как-то не подпускал к себе близко, оставался непроницаемым.
