Дамочка впорхнула из смежной комнаты, держа в руке развёрнутый паспорт.
Иванов принялся внимательно изучать бумагу. Потом глянул строго исподлобья и, не поднимая головы, спросил:
— Почему живёте здесь без регистрации?
— Да я… Дмитрий Николаевич сказал… что можно так… да я притом только несколько дней, — сбивчиво ответила она. В описках поддержки женщина бросила быстрый взгляд на Прохора, но, прочитав злорадство в его лице, стушевалась ещё больше.
— Вы работаете? — спросил Гаевский.
— Что…? Э — э, пока нет.
— То есть вы на содержании Дмитрия Мелешевича, — резюмировал Владислав.
— Да как вы можете! Вы, батенька, хам!
— Но — но, сударыня, поаккуратнее в выражениях! — резко осадил её Иванов. — Перед вами сыскной агент при исполнении служебных обязанностей, возложенных на него присягой и приказом Градоначальника. Причём, отмеченный многими благодарностями и наградами. Но это так, к слову. Если вы проживаете за деньги мужчины и не являетесь его женою, вы — содержанка! Если подобный способ существования является для вас основным источником доходов, а я полагаю, что так оно и есть, то вы — проститутка. Поскольку ваш паспорт не сдан, а жёлтый билет — не получен, вы проститутка, нарушающая правила проживания этой категории лиц в столице.
— Вы …. что себе позволяете?! Явились и оскорбляете! — её подбородок задрожал, а лицо моментально пошло огромными красными пятнами. — Да как вы смеете такое в лицо мне говорить?
— Я вам скажу даже больше, — заговорил Гаевский, перехватив инициативу у коллеги. — Отсутствие у вас жёлтого билета и нарушение установленного порядка проживания влекут за собою административную высылку из столицы в течение суток. Вот так! Паспорт изымается, вручается на руки предписание покинуть город в двадцать четыре часа и — adios! — с узелком на Финляндскую железную дорогу. Причём, заметьте, на свои собственные деньги, поскольку казна не предусматривает расходов на транспортировку высылаемых. Вы нарушили закон, вам и оплачивать последствия этого нарушения. По — моему, честно…
Сражённая страшной угрозой, Елизавета Андреевна опустилась на пуфик и разрыдалась. Агафон, жестом попросив лакея принести стакан воды, опустился рядом со сломленной жертвой и уже примирительно заговорил:
— Дорогая Елизавета Андреевна, ну посмотрите на себя! Вы молодая, красивая женщина фактически продаёте себя человеку — прямо скажем! — сомнительных нравственных качеств. Вы могли бы стать чьей — то женой, составить счастье чьей — то жизни, а вместо этого что? четыре года у чёрта на рогах, где — нибудь за Полярным кругом… И только потому, что захотелось получить новую шляпку с вуалеткой не приложив к этому труда? Вам работать надо, сейчас в Петербурге мастеровые женщины очень хороший достаток имеют.
— Да — а зна — аю я… — давясь слезами запричитала Шапошникова. — Я шью — ю хорошо, гладью вышиваю, по шёлку и та — ак. Я ра — аньше ра — аботала…
Иванов подал её стакан воды и ласково приобнял за плечи:
— Вот видите, Елизавета Андреевна, не всё, значит, для вас потеряно. Значит вы можете вернуться в общество и стать достойным его украшением.
— Мо — огу, коне — е–ечно, — стуча зубами о край стакана, согласилась женщина.
— Вы можете помочь полиции и полиция сможет помочь вам. Но ваше желание помочь нам должно быть искренним. Как и желание исправиться и отказаться от пагубного образа жизни.
— Согласна я.
— Очень хорошо, — удовлетворённо кивнул Агафон. — Расскажите нам, уважаемая Елизавета Андреевна, как провёл утро двадцать третьего апреля Дмитрий Николаевич…
— Двадцать третьего, говорите… — Шапошникова задумалась. — А на что вам знать?
Вопрос был задан без всякой задней мысли. И как всякий глупый вопрос он подразумевал глупый ответ.
— А нам надо, — не задумываясь брякнул Иванов, лучезарно улыбнувшись.
— Он уехал на службу в девять часов. Да, точно. Он в тот день первый раз одел новый жилет тёмно — зелёный, кра — а–сивый. И вернулся уже вечером, в седьмом часу.
— А утром двадцать четвёртого апреля он во сколько ушёл?
— А в этот день… — Шапошникова на секунду задумалась. — Да, именно в этот день, мне из шляпной мастерской не ту шляпку прислали… Да, помню я то утро… Дмитрий Николаевич разбудил меня часов в семь, совсем ещё рано было… — при воспоминании о том раннем пробуждении она стала машинально накручивать на палец локон неприбранной прически — … да, так вот, разбудил, но…. — она хихикнула, — в общем, встал он только около восьми, что — то там говорил с Прохором… А дальше я уснула опять. А когда проснулась, он был уже одет и позвал меня завтракать.
— Во сколько же это было?
— Да уж и не знаю толком, Дмитрий говорил, что на службу уже пора и Прохора распекал.
— То есть Прохор был здесь же? — уточнил Иванов.
— Да, замешкался с самоваром, вот ему от Дмитрия Николаевича и досталось. И поделом, нечего барина задерживать!
— А Дмитрий Николаевич не отлучался ли из квартиры, пока Вы досыпали?
— Нет, а зачем ему? Я же говорю, засыпала — он был дома, проснулась — он опять дома. Конечно же, он не отлучался!
— А потом что было?
— Ну, он уехал на службу. Пробыл там до …ммм… недолго, примерно до трёх пополудни. Вернулся и мы поехали обедать в «Золотой лев». А вечером…
— Хорошо, а утром двадцать пятого что происходило? — перебил женщину Иванов.
— Дмитрий Николаевич был очень нервенный, ругался на лакея. Встал раньше обычного, до семи ещё, говорит, спать не могу. Уехал из дома в девять. Вы меня про все дни, что ли, будете расспрашивать?
Иванов проигнорировал вопрос.
— А Дмитрий Николаевич ничего не рассказывал про свою матушку? — поинтересовался он.
— Так… почти ничего. Сказал как — то раз, что к старости люди из ума начинают выживать, вот, дескать, и мать готова ради пустого тщеславия сына лишить средств к существованию. Такое говорил точно. Хотя, наверное, повторять это негоже, да? — ведь о покойниках либо хорошо, либо никак… Вы знаете, что его мать умерла буквально днями?
Она замолчала.
— Да, слышали кое — что, — не выдержал Гаевский. — Ещё что — то о матери Дмитрий Николаевич рассказывал?
— И всё, пожалуй. Больше ничего не говорил. А мне на что? Я и не спрашивала.
— Вы знали, что на эту квартиру недавно приезжала мать Дмитрия Николаевича и имела с ним неприятный разговор?
— Я знаю, что она приезжала. Но я её не видела и разговора не слышала. Дмитрий запер меня в самой дальней комнате, даже смешно кому — то рассказать, правда?
Было очевидно, что от этой полудевочки — полуженщины ничего более нельзя будет добиться. Завершая разговор, Иванов доверительно взял Шапошникову под локоть и отвёл её к окну, так чтобы его слова не услышал квартальный.
