а девушек в нем было столько, что мне бы пришлось их катать до конца своих дней.
Девушки приходили разные: грустные, мечтательные, капризные, веселые; одни были одеты легко, по-летнему — в платьях, в босоножках, другие в вязаных кофточках, в пальто, одна была в кирзовых сапогах. Они просили, требовали, чтоб я их катал, и я катал их, и мою лодку было видно из окон конторы.
К дому я не притронулся. Каждый вечер я крадучись пробирался домой, чтобы не встретиться с начальником.
Ночью, когда я лежал на кровати, мне слышалось, как безудержно катится Бия, как она торопливо шуршит о податливые берега; в комнату проходил запах вечерней реки и притихшего бора, где молоденькие ершистые сосенки замирали в волнении от весенней ночи. «Никому я не нужный и одинокий парень», — думалось мне.
Был май, становилось совсем тепло. Деревья зеленели, потому что одевались в листья.
Начальник вызвал меня в контору и сказал:
— Ты бездельник. Ты ничего не сделал, а еще обещался. Мне нужны рабочие, а не лодыри.
Я не глядел ему в глаза, я чувствовал себя виноватым. Он рассчитал меня и сделал соответствующую запись в трудовой книжке. Денег мне не причиталось. Я вскинул на плечо чемоданишко и пыльной дорогой зашагал в город.
А дом, река Бия, лодка с названием «Чайка» — все это осталось позади. Я шел и говорил про себя: «Хватит с тебя весен».
Настя
Осенью прошлого года мне исполнилось восемнадцать лет, и я получил повестку, в которой предлагалось через две недели явиться в военкомат с кружкой, ложкой, полотенцем и парой чистого белья. Парикмахер Петр Абрамович сказал мне: «Гуляй, парень, чуди», — и снял стрекочущей машинкой мои волосы.
Я вставал и теперь, как обычно, в семь часов утра, и в рабочем поезде ехал на завод. Поезд шел берегом моря, мимо пляжа, белых домов санатория, длинных построек рыболовецкой артели, и я, прильнув к окну, глядел на волны, на шаланды, на белый песок-ракушечник со следами ног ранних купальщиков.
Я приезжал на завод за полчаса до смены. Возле станка уже вертелся новичок Подорожников в тюбетейке, в синей рабочей спецовке — «робе», так называли мы спецовку на морской лад. Подорожников был определен мне на обучение.
В цехе начинался рабочий день. Пахло мазутом и жженой стружкой. Разбитая стеклянная крыша пропускала солнце и утренний ветер. Приходил мастер цеха Федор Палыч, старик, страдающий язвой желудка; в дальнем углу звучно открывала окошечко кладовщица Феня, темноволосая томная девушка. Мне всегда казалось, что она всем хотела нравиться и уже улыбалась новичку Подорожникову.
В эти две недели перед уходом в армию я работал напряженно, с неясным, смутным волнением, будто торопился сделать на заводе что-то самое важное и боялся не успеть. Я дорожил каждой минутой и не обращал внимания на новичка Подорожникова, который толкался у меня под рукой, нетерпеливо ожидая, чтобы я уступил ему место. Не обижался на наговоры мастера Федора Палыча, обзывавшего меня «безмозглым индивидуалистом».
Я сказал Подорожникову:
— Ты, тюбетейка, наработаешься, а я в армию иду. Понимаешь?
Но «тюбетейка» был непокладистым парнем. Он кидался такими фразами, как «пойду в комитет комсомола», «надо повышать квалификацию», грозил кому-то пожаловаться и ничего не хотел слушать. И я удивлялся, как могут люди не понимать друг друга.
В пять часов дня тем же рабочим поездом я ехал домой. Опять перед моими глазами мелькали постройки артели, фанерные раздевалки на пляже, загорелые тела курортников, ветки акаций, опять я глядел на море и думал, что люди, чайки, песок — это будет вечно, потому я и ухожу в армию. А работать за меня найдется кто-то другой.
Вечером, когда знойное солнце садилось за горы, я спешил на стадион. Я играл левого полусреднего в заводской футбольной команде. Мы раздевались в углу площадки на сухой колючей траве, подставляли головы под кран и шли тренироваться в западную часть стадиона, где лежала тень.
В дни игр и тренировок я любил стадион. Выгоревшие скамейки в три ряда опоясывали футбольное поле. На них тесно рассаживались темпераментные зрители, сорили семечной шелухой и кричали во весь голос: «Мазилы!» или: «Молодцы!» Отсюда, наверное, было здорово занятно смотреть, как бегают по земле люди в разноцветных майках, показывая силу и мастерство.
После игры, усталые, мы снова подставляли головы под кран и шли в свой угол. Нас окружали мальчишки, красивого вратаря Вадима — болельщицы, утешители и успокоители, а меня ждала Настя.
Это была соседская девчонка.
Она подавала мне чистую майку, брюки, я, не глядя, забирал все резким движением и поворачивался к ней спиной. Я вел себя с ней грубо, но она была не из тех, кого легко обидеть, ее нельзя было отнести к разряду несчастных, тех, что плачут и вздыхают.
Мы жили рядом, белый забор из акмонайского пористого камня разделял наши дворы. Я знал ее с детства и не знал: бегала какая-то девчонка на улице, ходили в школу, потом стала работать мотальщицей на чулочной фабрике. Мне-то что было до нее?
Я получил повестку, но еще работал на заводе, когда она ни с того ни с сего стала выглядывать меня во все глаза и ходить следом. Я думал, она смеется над моей стриженой головой, но было что-то другое. «Что ей надо? — думал я. — Уж не хочет ли она окрутить меня перед моим уходом в армию?»
После работы я наливал в эмалированный таз воду и шел во двор мыться. Я ставил таз на землю и раздевался по пояс. Грязь медленно сходила с рук: было приятно видеть их чистыми. Я брызгался и фыркал долго, с наслаждением, как это делают обычно люди наедине с собой, но иногда мне казалось, что за мной подглядывают чьи-то воровские глаза. Это лишало меня половины удовольствия. Однажды я незаметно подобрался к
