до утра. А когда выйдешь, сразу возвращайся домой.
– Я не могу вернуться домой. У меня тоже еще есть дело.
– Здесь?
– Да. И не только здесь. К Сайласу Мундту и его приспешникам.
Вдова восприняла эту информацию с неудовольствием, но хотя бы больше не пыталась со мной спорить. Она только погрустнела, словно поняла, что ожидающей всех нас судьбы не избежать, как бы она этого ни хотела, как бы она ни старалась. От этого мне тоже сделалось грустно и подумалось, что я похожа на нее, просто гораздо младше, и еще что я, возможно, трачу свои силы зря.
За окном послышался голос: шахтер со сломанной рукой – Чарли – все еще охотился за мной. Я похолодела; такая настойчивость означала, что он куда более безумен, чем я подозревала.
Вдова Кесслер поднялась из-за стола и зашла в отгороженный занавеской закуток. Она отодвинула раскладушку от стены – ножки глухо заскребли по утрамбованной земле. Под раскладушкой лежал маленький коврик. Вдова медленно опустилась на колени и скатала его. Под ковриком скрывался люк; с одной стороны его крышки виднелось маленькое углубление, за которое ее можно было поднять.
– Что вы делаете?
– Они могут прийти сюда, – сказала вдова. – Тебе нужно спрятаться.
Я замерла.
– Это вход в шахту? – Неужели она все-таки отдаст меня им?
– Это всего лишь мой подвал. Тебе ничего не грозит. Просто оставайся в главной комнате. Там есть еще две, поменьше; держись от них подальше.
Страх бурлил у меня внутри, угрожая захлестнуть окончательно.
– Я не понимаю! Почему они меня преследуют? Я ничего не сделала! Это они на нас напали! – У меня надломился голос. Я закрыла лицо руками, потому что не хотела, чтобы она видела, какой глупой и напуганной я себя чувствую. – Они ограбили нашу закусочную! Почему они это сделали? Почему нас все ненавидят?
Вдова снова села напротив меня.
– Потому что у вас есть то, чего у них нет, Анабель. Помнишь, как тем вечером один из них расспрашивал тебя о кофе?
Я отняла руки от лица.
– Все дело в кофе? Это же безумие!
– Не только в кофе. Дело в еде. В яйцах, хлебе, сигаретах и воде. В апельсиновом соке. В молоке, которое дают коровы, вскормленные на земной траве. В запасных цилиндрах для Автоматов. В масле. В бензине.
– Но у нас даже не все это есть! А то, что есть, мы покупаем! Оно не достается нам бесплатно! Это несправедливо!
– Это так. Но мы теперь марсиане, Анабель. Слово «справедливо» уже не для нас. Нью-Галвестон бросил жителей Дигтауна. Шахтеры вдыхают все больше и больше Странности, а обращаются с ними как с недолюдьми. Смотри, чтобы они не услышали, как ты рассуждаешь о справедливости. – Вдова вернулась к люку и распахнула его в беззвучном зевке. В яму просыпалась потревоженная земля. – Пора.
Я уставилась на дыру в полу. Она словно дышала холодным воздухом, задувала в комнату тишину. Спуститься туда казалось невозможным. Каждая клеточка моего тела отторгала это. Я даже подумала, не выйти ли мне на улицу и не попытаться ли снова найти дорогу к Джо Райли и Салли, но это тоже казалось невозможным.
Вдова Кесслер стояла рядом с ямой, одну половину ее лица освещало дикое пламя фонаря, а другая оставалась темной загадкой. Она была благородным и угрожающим созданием, полным сверхъестественного здравомыслия.
– Спускайся, – сказала она. Голос ее был жестким.
Я опасливо приблизилась к люку. Подойдя к краю, я увидела, что в стену вделана лестница. Дна было не разглядеть. Я перевела взгляд на лицо вдовы, но та уже смотрела мне за спину, на дверь. Я обернулась, прошитая стремительной иглой страха. Но дверь пока что оставалась закрытой. Фонарь отбрасывал на нее пляшущие тени.
Я спустилась по лестнице во тьму, и вдова закрыла люк над моей головой. Я услышала, как она возвращает на место коврик и раскладушку.
Я была погребена.
Не знаю, сколько я простояла там в холоде и мраке. Должно быть, совсем недолго, но казалось, будто я провалилась куда-то, где время течет иначе. Я вспоминала окно наблюдательного зала «Эвридики», ожидая хоть какого-то знака, что я все еще принадлежу миру, определяемому теплом и светом. Я думала о том, каково было пассажирам – моим собственным родителям – смотреть сквозь это окно в межмировую бездну, в которой время измерялось жизнями солнц.
Эта тьма ужасала меня. Марсианские ночи сверкали звездами, висящими в небе, словно бусы из света, а наши луны-близнецы горели, точно фосфор. С настоящей темнотой мы сталкивались лишь тогда, когда налетали песчаные бури, и даже тогда в ней расцветали огоньки наших ламп.
Эта тьма была абсолютной.
Я вытянула перед собой руку и шла вперед, пока не коснулась земляной стены. Я провела по ней ладонью, сметая песчинки. Стена была прохладной. Я хотела было обойти подвал, чтобы сориентироваться, но вспомнила предостережение вдовы насчет других комнат, и это меня остановило. Насколько велика эта комната? И насколько велики другие? Мне пришло в голову, что подвал может простираться далеко за пределы крошечного домишки вдовы, может уходить в недра Марса, подобно Глотке. Я ведь, в конце концов, была в Дигтауне.
Эта мысль парализовала меня, и я присела на корточки, дыша тяжело и быстро.
Сверху донесся голос вдовы Кесслер. Я подумала было, что она снова разговаривает сама с собой или с призраком мужа, но потом услышала тяжелые шаги и другие голоса. Я вскарабкалась до середины лестницы, чтобы различить, о чем они говорят.
– Спасибо, мэм. – Мужской голос.
– Осторожно, горячо.
– Горячо – это очень кстати.
Еще один мужской голос:
– Вы не видели девочку, миссис Кесслер?
– Какую девочку?
– Ту, что из городской закусочной. Она тут бегает.
– И?
– Мы подумали, что ее мог привлечь свет вашего окна.
– Сюда никто не приходит. Вы же знаете. – Затянувшееся молчание. – Может, все-таки выпьешь чайку, Чарли?
– Да, – сказал второй мужчина. – Пожалуй, выпью.
Пока я прислушивалась, что-то коснулось моего лица. Я содрогнулась всем телом от страха и отвращения и едва не свалилась с лестницы. А потом различила где-то позади шум. Что-то скребло по земле. Это был тихий звук, едва слышный звук, но в этом темном подвале он был подобен скрежету крысиных когтей по внутренней стенке моего черепа. Я стиснула перекладины лестницы еще сильнее, приготовившись взмыть сквозь крышку люка. К моему изумлению, зубы у меня скрежетали от ярости. Мне не нравилось быть напуганной, и мое тело отвечало гневом, словно у меня было неотъемлемое право не бояться, словно машинерия судьбы не должна была включать меня в
