Сан-Франциско. Во-вторых, важна удаленность от центров «корпоративной культуры», таких, как Уолл-стрит. Потому здешние обитатели ходили в драных джинсах и майках и вели себя неформально, обсуждая новые идеи. В-третьих, здешнему подъему способствовал мягкий климат.
Что больше соответствует приведенному описанию — кампус крутой бизнес-школы в двух километрах к западу от МКАД или спрятавшийся в сибирских лесах Академгородок?..
Сколково, конечно, удобно для получения налоговых льгот и кредитов. Его удобнее показывать иностранцам, оно всегда под рукой, как крепостной балет: смотрите, мол, и у нас в снегах девки на носочках пляшут, и у нас своя «Кремниевая долина» есть. А что, как подметил еще Грибоедов, амуров и сильфид, случается, распродают поодиночке, это дорогим гостям знать не обязательно.
Академгородок же производит впечатление настоящего академического центра, где без суеты и помпы занимаются реальной наукой. Ощущение такое, что его создатели полвека назад решили, заручились на то одобрением сверху: сделать в порядке эксперимента не так, как обычно у нас делается, а по-человечески, чтобы красиво и удобно себе, а не начальству. Поэтому тут стоят четырехэтажные, веселых цветов, домики посреди сосен с тихими двориками; здешние расстояния можно преодолеть пешком или на велосипеде. Позже тут появились удобные кампусы, маленькие уютные кафе. Есть даже трогательные памятники — не вождям и знаменам, а шпаргалке и лабораторной мыши! Я много видел разнообразных памятников: флорентийского Давида Микеланджело и венецианского Коллеоне Верроккьо, Римскую волчицу и современные абстракции, украшающие центральные площади небольших тосканских городов, но эта скромная понурая мышка, меланхолично вяжущая свою бесконечную молекулу ДНК, западает в сердце не хуже кичливого кондотьера и баснословно древней волчицы.
Но не нужно забывать, что Академгородок — это Кремниевая долина, возникшая на месте советского лагеря. И некоторые проявления совка по-прежнему изумляют. Меня удручило, например, что в почтовом отделении Академа, куда мы заехали, чтобы послать письмо самим себе в Таллин, невозможно купить открытку с видами Академгородка! Зачем? Дело в том, что после того, как бумажные письма окончательно потеряли какое-либо практическое значение, я увлекся «мейл-артом», с удовольствием рассылая красивые открытки с местными видами из тех экзотических, с точки зрения моих итальянских друзей, мест, куда меня заносит «нелегкая журналистская судьба» — Таганрог, Магадан, Калининград, в города, с нашей точки зрения, не менее экзотические — Геную, Неаполь, Аосту. E vice versa, то есть — и в обратном порядке. Так вот, открытки с лупоглазыми зайчиками, кольцами на свадьбу, дедами морозами, всевозможными букетами и надписями «любимой теще» — пожалуйста, но стоило заикнуться в Академгородке про местные виды, мне с трудом нашли набор из двадцати открыток. А когда я попытался объяснить, что нужна одна, почтовые дамы впали в ступор, будто я перешел на неведомый иностранный язык. Что ж, в известном смысле, так оно и было.
Зато сибирский климат — не инвестиционный, обычный — мне понравился чрезвычайно. Пусть кто-то скажет, что минус десять в двадцатых числах марта — непереносимо и ужасно, но, на мой взгляд, это просто прекрасно! Хоть в драных джинсах круглый год и не походишь…
Здоровью моему полезен русский холод.
Новосибирск — Омск
750–километровый перегон Новосибирск — Омск, признаться, оказался для меня неожиданностью. И неожиданностью неприятной. Я, разумеется, знал маршрут, но не ожидал, что перегоны будут такими длинными, только вздохнул в ответ на известие — велика Россия!
Мы привычно повторяем эту фразу, не задумываясь, что она означает. Ее смысл помог мне понять маленький эпизод в ресторане итальянского городка, где я сидел с компанией из местных. Одна дама не юных лет, узнав, что я из России, с восторгом стала вспоминать, как в семидесятые годы ездила туристкой в СССР. Больше всего ее тогда поразил не обычный туристский набор — Большой театр, Эрмитаж, а ночной поезд «Москва — Ленинград».
— О, это было так необыкновенно! — ахала она. — Так романтично! Целая ночь в поезде, под стук колес!..
Не знаю, чем она занималась под стук колес, просто в первый и последний раз в жизни оказалась в ночном поезде. Подумав об этом, я невольно усмехнулся. Эту усмешку заметила моя итальянская подруга Эуджения, много лет прожившая в России.
— Знаешь, Франческа, — пришла мне на помощь чуткая Женя, опасаясь, что я сейчас наговорю чего-то лишнего, — вообще-то в России ночь в поезде — обычное дело. Это минимальное время для поездки из одного города в другой. Поэтому в России такие удобные купейные вагоны.
Насчет купе — истинная правда, это я, увы, имел возможность однажды сравнить в ночном поезде Рим — Катания. Но в Омск мы ехали не в купе поезда, а в салоне газели в стандартной «маршруточной» компоновке. Газельки показали себя молодцами, без поломок пройдя своим ходом маршрут Нижний Новгород — Владивосток — Таллин, но по комфорту они, конечно, несколько уступали купе. Нам оставалось только дремать, сидя в креслах и положив ноги на пачки «Хрестоматий Тотального диктанта», смотреть по сторонам на однообразные виды за окнами без явных признаков цивилизации и, разумеется, разговаривать.
В Новосибирске моим попутчиком (и сотрапезником) ненадолго оказался лингвист Антон Сомин, хорошо знакомый заочно — по занимательной книге «Сто языков», написанной им в соавторстве с Максимом Кронгаузом и Александром Пиперски. Из книги я, в частности, узнал, что в албанском языке у глагола есть «адмиратив», то есть «наклонение изумления». Что это такое — нам, носителям русского языка, понять практически невозможно. Так и хочется сказать: «Учи албанский!..»
С Антоном мы обменялись полевыми исследованиями. Он рассказал о том, что в северных говорах русского языка до сих пор заметна на слух разница в произношении букв «е» и «ѣ» — что для меня было так же удивительно, как узнать, что в каком-нибудь Онежском озере обитает свое лох-несское чудовище. А я ответил Антону анекдотом о том, как сидючи однажды с вышеупомянутой Эудженией за одним компьютером, сказал ей: «Dammi il topo», — то есть «дай-ка мне мышь». Женя прыснула, а потом объяснила мне, что «topo» — это, конечно, мышь, но они в Италии говорят так только про живых мышек; а мне, ежели уж угодно говорить по-итальянски, следовало бы сказать «dammi il mouse».
О том, как проникают и остаются в русском языке иностранные слова, мы оживленно и довольно долго беседовали с другим моим попутчиком, лингвистом и, как я вскоре выяснил, прекрасным лектором, главным редактором портала Грамота. ру Владимиром Пахомовым.
Порталом, на который, в частности, выложены специальные словари, я, разумеется, пользуюсь с первых дней его существования, а вот
