ушел, оставив ее в одиночестве.
Но небо не дает ответов. Молчит и море.
Анэ заставляет себя сосредоточить мысли на том, что случилось совсем недавно. Пытается угадать – что за сила могла отправить ее сюда и поглотить отца, оставив от него лишь гладкий череп? В голове мешается все, что она когда-либо знала о силе и духах, – все ее воспоминания завершаются той ночью, когда отец дрожащими руками разжег костер, запел ритуальную песню и сгинул в темноте.
Анэ рассеянно опускает взгляд на свои ноги – они наполовину погружены в снег. Собаки воют, люди громко переговариваются за ее спиной. С холма звуки доносятся глухо, но она и не пытается расслышать каждое слово – лишь понять, что в поселке есть еще жизнь.
Она подходит ко льду и опускается на корточки – ноги ломит, поясница начинает остро болеть, – и достает пальцами до твердой скользкой поверхности. Холод обволакивает, стягивает кожу – Анэ слегка морщится, но сквозь лед пытается достучаться до того, что живет в море и мучит их всех.
А заодно пытается провести нить между своими воспоминаниями и тем, где она живет сейчас.
Анэ крепко зажмуривается, опираясь на лед. Вспоминает руки отца – сначала дрожащие, затем уверенные и спокойные, а в конце погребенные под толщей снега. Медленно вытягивает из памяти образ – как отец скручивает в руках пучок бледно-зеленой травы, как она едва не крошится у него между пальцами. Как одним быстрым движением кидает пучок в костер. Над костром мгновенно поднимается дым – и не прозрачный, не серый, а ярко-зеленый, и если бы Анэ не стояла, накрытая истекающей кровью шкурой медведя, она бы сразу обратила на это внимание.
Отец использовал буковник прямо перед тем, как на них обрушилась волна и из моря вышла злая сила. Дальше темнота – и макушка отца в снегу, его крик, вторая волна и боль. Жгучая, невыносимая. Огненный шар, устремившийся прямо в сердце Анэ.
Она крутит головой, пытаясь мысленно воссоздать образ буковника в руках отца. Зеленые травинки с вытянутыми во все стороны тонкими листьями. Такие бледные и иссохшие – Анэ вдруг поняла, что отец хранил их долго. Зажмурившись и пытаясь вытянуть из памяти что-то еще, она видит сразу несколько похожих образов – пучок трав в хижине, затерянный далеко среди шкур, пучок трав в руках отца, который он сжимает вместе с добычей, еще один пучок, который он вертит в руках по ночам, думая, что Анэ спит.
Всегда этот пучок.
Анэ открывает глаза – уже заметно стемнело. В лицо бьет злой ветер. Ежась от холода, Анэ разворачивается и быстро идет прочь.
Подняться по холму. Пройти мимо десятков одинаковых домов, отмечая их цвета, яркие даже в начинающейся буре. Пройти мимо багрового дома, отогнать от себя множество воспоминаний, одно неприятнее другого, – и, наконец, быстро добраться до самой важной двери.
Анэ старается не думать о том, насколько долго отец готовился к ритуалу. Что, возможно, годами изучал и собирал эту траву. Что знал, к чему это приведет, но ни разу не предупредил об этом свою собственную дочь.
На холмы опускается тяжелый, тусклый вечер, приносящий с собой еще больше холода и одиночества. Анэ с Апитсуаком стоят на краю поселка, глядя на крыши разноцветных домов, на которые беспрерывно падает снег. Еще немного – и всех их погребет под собой один белый сугроб, безнадежный и одинокий, напоминающий огромную льдину.
Когда Анэ рассказала ему про махаха, он наконец-то предложил то, о чем они должны были подумать еще с нападения скелетов, – призвать духов для защиты Инунека.
Они взяли с собой заготовки для костра и теперь растерянно смотрят друг на друга, не зная, с чего начать, – и боясь вновь прикоснуться к силе, к тому тонкому дрожащему полотну, что отделяет привычный мир живых от мира духов.
Наконец Апитсуак вздыхает и принимается за костер. Анэ молча смотрит, как он разжигает деревяшками огонь, как загорается пламя – и как оно наконец набирает силу.
– Я попробую призвать кикитуков, хорошо? Я знаю, как призвать одного-двух… но чтобы призвать их побольше и надолго – для этого придется постараться, – говорит он, смотря на Анэ.
Она, помедлив, кивает.
У него получается не сразу. Он садится на одно колено, зажмурившись и что-то шепча. Начинает лаять, подобно собаке, – и так похоже, что Анэ вздрагивает и отходит от него на шаг. Огонь шипит и трясется, искры бросаются во все стороны, растворяясь в воздухе и опадая на снег, – и так проходит почти час.
Апитсуак едва не падает в костер – Анэ видит, как со лба его скатываются ручьи пота, как краснеют его щеки, как тяжело он дышит. И наконец у него получается.
Из пустоты вырастают сразу семь собакоподобных существ – и они тут же начинают громко лаять, фыркать и ронять слюну на снег. Их тяжелое дыхание уносит ветер. Анэ оглядывается по сторонам, испугавшись, что ее может кто-то увидеть, но никого рядом нет.
– Думаешь, этого хватит? – спрашивает Анэ, с недоверием глядя на собак.
Они выглядят так, будто готовы убить и разорвать ее на месте. Огромные красные глаза, клыки, покрытые вязкой белой слюной. Они не перестают тяжело дышать ни на миг – наоборот, кажется, что кикитуки становятся все громче и громче.
– Это все, на что я сейчас способен, – с грустью отвечает Апитсуак. – По крайней мере, хоть от кого-то они защитят. О приходе махаха они бы предупредили. Мы… мы бы услышали.
Анэ смотрит на кикитуков, которые разбегаются вокруг поселка, и подходит к Апитсуаку. Помогает ему встать из сугроба. И медленно они бредут домой – чтобы снова бороться и снова выживать.
Предупреждение они услышали очень быстро.
Вновь надвигается буря – предвестник кошмара. Снег сгущается в воздухе, все накрывает слепящая белая пелена, вот-вот – и она поглотит весь мир вместе с Анэ. И глядя, как собираются искры, чувствуя, как нарастает ветер, как бьют его ледяные порывы по щекам, как слезы застывают на коже, Анэ чувствует лишь усталость.
Кикитуки воют так громко, что болят уши. Люди нерешительно приоткрывают двери домов, чтобы тут же их захлопнуть. Немногие оставшиеся на улице быстро разбегаются по домам – их черные фигурки мелькают в белом воздухе и исчезают в едва видных разноцветных пятнах. Но Анэ не может никуда уйти – она прикована к заснеженной земле.
Силуэт отца больше не удается так просто вызвать в памяти. Блекнут образы привычных соседских хижин. Дома Инунека больше не кажутся непонятными
