наблюдения. Для удобства запоминания и измерения средневековые мореплаватели делили окружность на восемь равных частей, обычно названных в честь частей тела или точек компаса. Таким образом, деление «северо-восток» на 45° называлось «правое плечо» или «над правой рукой», «восточное» деление – «правая рука»; «юго-восточное» – «под правой рукой» и т. д. Наблюдая за передвижением Стражей, Колумб мог рассчитать продолжительность ночи и, вычтя ее из 24 часов, продолжительность светового дня. Например, 30 сентября Колумб наблюдал Стражей в трех делениях, установив продолжительность ночи в 9 часов и дня – в 15[215]. Его одержимость часами светового дня понятна, поскольку он был озабочен вычислением широты – возможно, то была озабоченность картографа, обещавшего королям нанести на карту свои открытия.
Он также внимательно наблюдал за Полярной звездой и в результате наткнулся на одно из самых важных космографических открытий своего времени. Как описано в «Первом путешествии», Колумб осуществил серию наблюдений за изменением магнитного поля: разницей между направлением, указанным стрелкой компаса (магнитный север), и «истинным севером», обозначенным положением Полярной звезды. В Восточном полушарии отклонение к востоку было привычным явлением. Наблюдения Колумба – первые известные зарегистрированные наблюдения изменений в Западном полушарии. 13 сентября он зафиксировал небольшое отклонение в обоих направлениях, возможно, потому что проходил между зонами. Начиная с 17 сентября он отмечал сильное и все увеличивающееся отклонение к западу. Возникает вопрос: определил ли он это явление тем, чем оно на самом деле являлось? Тот же вопрос звучит в более широком контексте его открытия Америки, и полезно увидеть, как разум Колумба борется с концептуальными и классификационными проблемами вписывания нового наблюдения в рамки существующих знаний. Его первая гипотеза, по-видимому, продиктована прагматичностью: он должен был гарантировать уверенность своей команды в надежности компасов и поэтому стремился свести проблему к минимуму, производя наблюдения в наиболее благоприятное время суток, когда Полярная звезда, скорее всего, находилась в самом западном положении. Наряду с постоянным интересом Колумба к осуществлению измерений и записи результатов, это наводит на мысль, что он, по крайней мере, рассматривал возможность того, что кажущиеся колебания были подлинными. К 30 сентября он, похоже, решил проблему для себя, объяснив это явным следствием нестабильности Полярной звезды: «Полярная звезда движется, как и другие звезды, в то время как стрелка компаса всегда указывает в одном и том же направлении». Судя по формулировке, то было объяснение, в которое он верил, а не просто обман, придуманный для матросов[216].
Но довольно о звездах. Что происходило на поверхности океана во время плавания? В рассказе Колумба преобладают четыре повторяющиеся темы: ложные оповещения о появлении земли на горизонте, подрывавшие моральный дух моряков; опасения, что, поскольку ветры быстро уносили их на запад, они никогда не найдут попутного ветра, который доставит домой; растущее напряжение между Колумбом и Пинсоном, а также между командиром и экипажем; и незаметные для других, но подлинные сомнения, которые все больше одолевали Колумба по мере того, как экспедиция удалялась все дальше от суши. Путешественники быстро преодолели опасности, связанные с посланной им на перехват португальской эскадрой и с открытием таинственного Саргассова моря, о котором до этого не знали ничего, что могло бы развеять их страхи, хотя не меньшим было изумление перед этим явлением. Тем не менее коварный элемент неуверенности в конечной цели и в благоразумии их путешествия превратил плавание в сущую муку. В середине сентября поиски Колумбом признаков суши в виде кружащихся в небе певчих птиц, по-видимому, подстегнули его воображение, наведя на мысль о Ноевом ковчеге:
«Четверг, 20 сентября. В этот день он взял курс вест-тень-норд[217] и плыл на половине площади парусов, потому что на смену штилю пришли противоречивые ветры. Они должны были пройти семь или восемь лиг[218]. К флагманскому кораблю подплыли две цапли, а затем еще одна, что было признаком близости суши. Они взяли в руки птицу, которая была речной птицей, а не морской, хотя ноги у нее были как у чайки. На рассвете к кораблю прилетели две или три певчие сухопутные птицы, а позже, перед рассветом, они улетели».
Возможно, тут, в неявном сравнении себя с ветхозаветным патриархом, проявились первые проблески растущей убежденности Колумба, впервые выразившейся во время его обратного путешествия в 1493 году, что у него имелся своего рода личный договор с Богом. 23 сентября он сообщил об «открытом море, подобного которому никто никогда раньше не видел, за исключением евреев, когда они бежали из Египта вслед за Моисеем»[219].
Ощущение опасности, по-видимому, только обострило чувствительность Колумба. Его самый восторженный отзыв об окружающей среде содержится в записи от 16 сентября, кратко изложенной Лас Касасом: «Он сказал, что аромат раннего утра доставляет истинное наслаждение, и единственное, чего хотелось бы, – это услыхать пение соловья». Читатель, внимающий чувственным похвалам Колумба прелестям Атлантики, может задаться вопросом, следует ли их отнести к влиянию на Колумба францисканцев с их почитанием творения или к эстетике Ренессанса, связанной с интересом к реалистичному изображению окружающей природы. Однако слишком часто попытки Колумба воспеть красоту природы могут казаться безвкусными (как здесь, где соловей банально ассоциируется с утром) или плохо выраженными. В частности, его описания ландшафта и растительного мира Карибских островов больше всего напоминают рай Мильтона[220]. Следует помнить, что Колумб писал все это с рекламными целями, чтобы создать более привлекательный имидж Атлантики и тем самым привлечь дополнительные инвестиции и королевскую благосклонность к своему предприятию. Он был заинтересован в том, чтобы подчеркнуть благоприятные и целительные свойства окружающей среды, потому что это помогло бы сделать его маршрут пригодным для эксплуатации. Это отнюдь не значит, что он лично не был убежден в правдивости своих описаний. Например, он настолько часто и настойчиво высказывался о том, что воздух и климат заметно улучшились в 500 километрах к западу от Азорских островов во время плавания, что трудно было поддаться скептицизму, хотя это было скорее плодом его воображения, чем каким-либо реальным эффектом[221].
Вскоре Колумб наполовину признался самому себе в сомнениях относительно расстояния до Индии и с 10 сентября начал фальсифицировать судовой журнал, занижая количество пройденных миль в сообщениях экипажу. При этом он наслаждался ролью манипулятора-одиночки с явным удовольствием и притворной неловкостью. Ему определенно нравилась механика обмана: его самодовольное воспоминание о команде, которую он в молодости обманул, заставив принять Тунис за Марсель, тоже связано с подделанным бортовым журналом. Эти эпизоды напоминают читателю, насколько наши знания о том, что происходило во время путешествия, зависят от источников, непосредственно вдохновленных самим Колумбом. Образы одинокого и уязвимого человека являются проекциями его восприятия самого себя. Да и история заговора против него могла быть плодом параноидального воображения. Доказательства его углубляющегося
