себя как настоящий нарцисс. И уже было слишком сложно отделить стремление к творчеству от собственного нарциссизма. Конечно, я чувствовал себя дураком, собираясь в Африку. Как будто это совершенно глупый поступок. Ну поедешь ты туда и что будешь делать?
Эндрю. Кроме того, это очень модно.
Бен. Да, очень модно.
Эндрю. И это легко может быть продолжением твоего нарциссизма.
Шила. Я как раз собиралась это сказать.
Бен. Но что меня по-настоящему поразило, когда я был там, это разговоры с людьми. Когда видишь, что ты можешь миллионом разных способов и почти без усилий расширить свои горизонты, помочь, поучаствовать. В таком месте, как Африка, это очень бросается в глаза, потому что всё доведено до крайности. Сокрушительное пробуждение от колоссальной несправедливости устройства мира с экономической точки зрения, в то время как здесь…
Эндрю. Всё это завуалировано.
Бен. Завуалировано. И об этом легко забыть.
Марго. Не знаю, по-моему, забыть сложно.
Бен. Правда?
Марго. Да, на самом деле.
Бен. Только не мне. А там ничто меня так не потрясло, как люди, живущие за чертой бедности, которых я встретил. Я понял, насколько я объективирую бедных людей и как мы все объективируем бедность, чтобы терпеть это зияющее неравенство и полное отсутствие справедливости в мире, – а там я думал: «Господи! Это же люди! Это миллион людей, которые живут в лачугах, и они офигенные, они умные, и они – люди».
Эндрю. Да – даже не то, что умные – а просто люди.
Бен. Мы видели женщину, которая жила в настоящей дыре. Помнишь, о ком я говорю?
Эндрю. Да.
Бен. Сколько у нее было детей?
Эндрю. Трое.
Бен. А по-моему, четверо. И у некоторых был ВИЧ. Конечно, у нее тоже был ВИЧ. А ее муж, кажется, умер от СПИДа месяц назад. У нее только что появился новый парень, и на руках младенец, у которого, скорее всего, тоже ВИЧ, и парень, очевидно, тоже заразится, и я не знаю…
Эндрю. Шокировало даже не то, насколько женщины там зависят от мужчин. Просто увидеть, что для женщины значит зависеть от мужчины, было шоком. И насколько мужчины не справляются…
Бен. …а женщины делают совершенно всё. Всё!
Шила. Что вы имеете в виду, когда говорите, что женщины делают всё, а мужчины ничего?
Бен. Ну, женщины занимаются вообще всем – они растят детей, они добывают деньги на детей, именно они…
Эндрю. …организуют всю общинную деятельность.
Бен. Организуют все движения. Они делают совершенно всё!
Шила. А что делают мужчины?
Бен. Пьют.
Эндрю. Пьют и тусуются вместе.
Бен. Они просто погрязли в этом и полностью потеряли себя. Они потерянные.
Бен встает и начинает наматывать круги вокруг стола.
На минуту выходишь из зоны собственных привилегий, своего стресса, личных забот и видишь что-то, на что невозможно не откликнуться. А потом возвращаешься и через пару месяцев думаешь: «Что это вообще было?» Снова тонешь в делах – по крайней мере, я тону, – как будто в жизни больше ничему нет места. Едва дотягиваешь до необходимого уровня жизни. И мысль о том, что нужно еще и о других заботиться и время для них освободить, совершенно обескураживает. При этом я ведь только что очень остро ощутил несправедливость обстоятельств, в которых рождаются некоторые люди, и я бы хотел иметь возможность заняться этой проблемой, потому что мир предельно несправедлив, он не должен быть таким для большинства людей.
Марго. Я сейчас читаю «Сирены Титана» Курта Воннегута, помните, где про культуру несправедливости? После революции людям, которым в жизни повезло, приходится таскать на себе мешки с грузами, чтобы уравновесить жизнь – ну да, именно что повезло, а удача может выражаться в чем угодно: в сословии, в гендерной или расовой принадлежности…
Бен. Ну да, правильно.
Марго. А красивые женщины мажут лицо отвратительной косметикой и даже специально скрючиваются.
Все молчат.
Бен. Глубоко в себе я всегда хотел заниматься театральным искусством, и мне это удалось в той степени, ну… в какой позволяют мои мечты. Ну и что? Я не уверен теперь, что это лучшее, на что можно было потратить время. Есть столько других способов прожить эту жизнь! Быть театральным режиссером – очень своеобразный опыт. С точки зрения нервной системы очень, я вам скажу, своеобразный. И это весьма нарциссическое занятие.
Марго (громко). Вы, парни, всё время говорите про нарциссизм, но что вы имеете в виду под этим словом?
Бен. Я имею в виду, когда человек озабочен собственным сознанием.
Шила. Но в искусстве только так и бывает. Книги, картины…
Бен. Ну да.
Марго. И даже активизм озабочен добродетелью.
Долгая пауза.
Шила. А как продвигается ваш проект? В пьесе будет что-то об этом?
Бен. Ну… может быть. Надеюсь. В каком-то виде. Проще всего было бы рассказать, что это история о нас и о нашем совместном творчестве, о том, как мы хотели сделать что-то, как друзья, как пытались вызволить друг друга из зацикленности на себе и вывести в этот мир и как это превратилось в настоящее взаимодействие с миром. И потом мы открыли что-то, чем мы хотели бы заменить самих себя.
Эндрю. Мы работаем с актрисой. Она озвучивает разных женщин, с которыми мы там разговаривали, поэтому в середине пьесы мы с Беном тихонько уйдем, а она будет говорить…
Бен. В конечном счете нам бы хотелось рассказать чью-то историю (легко смеется) – построить такой мост от нашей истории к другой, которую, как нам кажется, важно каким-то образом передать. Мы сами играем в пьесе, и задача, которая сейчас стоит перед нами, – это в какой-то момент уйти со сцены.
Шила встает.
Шила. Не принести ли мне десерт?
Марго (поднимается). Ой, я принесу.
Бен. Короче, мы хотим делать искусство, но чтобы людям не было скучно…
Шила. Правда? Интересно. А мне очень нравятся скучные люди. Мне кажется, эта черта – достоинство. Людям должно быть немного скучно.
Марго (выходит). Ну, у девушек не так хорошо получается быть скучными.
Шила (выходит). У девушек не так хорошо получается быть скучными?
Марго. Возможно.
Все белые парни, которых я знаю, едут в Африку. Они хотят рассказать истории африканских женщин. Они все такие серьезные. Они читают мне нотации, говорят, я недостаточно нравственная. Окей, говорю, если вы хотите выглядеть ролевыми моделями для девочек-подростков, тогда что мне с вас взять? Могу только отнестись к вам с присущей мне эмпатией, которую во мне никто бы не заподозрил, судя по тому, как
