тяжело. А в такую ненастную погоду тем более. Такое ощущение, будто мир сжимается.
Я понимаю, что она имеет в виду. Но вместо ответа лишь пожимаю плечами.
Гретхен садится напротив меня и, обхватив ладонями кружку, мягко говорит:
— Когда я сюда переехала, мне тоже пришлось оставить своих близких.
Я стараюсь не отводить глаз от остатков ужина на тарелке, но невольно поднимаю взгляд. Я помню того привлекательного мужчину на фотокарточке в комнате Гретхен. Помню их улыбки.
— Вас заставили сюда переехать? — спрашиваю я. — Так же, как меня и Мэри Маллон?
Гретхен качает головой.
— Нет, меня никто не заставлял. — Помолчав пару секунд, она добавляет: — Если тебе не дают покоя мысли о Мэри, поговори лучше с доктором Блэкриком. Она опасна для окружающих именно тем, что не верит, что представляет угрозу.
Я открываю рот, чтобы вступиться за Мэри, но тут ловлю взгляд Гретхен. Она уже подозревает, что я нарушила данное отчиму обещание. Ко всему прочему я не вполне уверена, что о Мэри правда, а что нет. Поэтому я ничего не говорю и только неловко ерзаю.
Фрейлейн Гретхен откидывается на спинку стула.
— До того как я сюда переехала, я жила с братом и его семьей в Кляйндойчланд — в Маленькой Германии. Знаешь, что это такое?
Я мотаю головой и ожесточенно запихиваю в рот остатки шницеля, из упрямства притворяясь, что не хочу больше ничего слышать. Но когда фрейлейн Гретхен заговаривает снова, в ее голосе слышится такая грусть, что я проглатываю кусок и поднимаю взгляд.
— Наверное, многие люди уже забыли Маленькую Германию. От нее толком ничего не осталось. — Гретхен поджимает губы. — Ну а тогда это был наш дом. И жили там мой брат, его жена, трое детей. И я. Вшестером ютились в тесной квартирке. Сложно такое представить, живя в огромном доме, верно?
— Нет, мне несложно, — быстро отвечаю я. — У нас однажды снимала комнату семья — родители и пять детей. Получается, вместе со мной и мамой в нашей квартире жили девять человек.
Сказав это, я заливаюсь краской. И вместо гордости за свой дом в Мотт-Хейвене вдруг чувствую стыд. Не зная, куда деть глаза, я перевожу взгляд на холодильный шкаф. С него — на огромную газовую плиту. Затем — на изысканную посуду и столовые приборы. Смотрю на висящую над нами люстру с электрическими лампочками. Мне следует испугаться при виде них, но вместо этого руки у меня сами собой сжимаются в кулаки. Я вспоминаю люстру с матовыми лампочками в моей комнате и лежащую на столе самопишущую ручку с серебряными вставками на корпусе. До переезда сюда я не осознавала, насколько мы были бедны. И до переезда сюда мне не было до этого дела.
— Нет ничего дурного в том, чтобы жить вшестером в одной квартире. И вдевятером тоже, — говорю я.
— Конечно нет, — соглашается Гретхен. — Наша крохотная квартирка вмещала столько любви, что хватило бы объять весь мир. Этот старый дом со множеством комнат много-много лет был лишен любви.
Гретхен крепче сжимает ладонями кружку, и по янтарной жидкости расходятся круги.
— В Кляйндойчланде случилось что-то плохое? — осторожно спрашиваю я, стараясь правильно произнести это слово.
Фрейлейн Гретхен кивает.
— Ужасная трагедия.
Оттого что меня переполняют страх и нетерпение, мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем Гретхен, глубоко вздохнув, продолжает рассказ.
— После случившегося многие люди из нашей общины уехали. Думаю, им нужно было сбежать от воспоминаний. Но мне… мне, наоборот, хотелось быть поближе. — Гретхен поднимает взгляд. — Странно это, правда? Как по-разному все переживают горе.
Я не знаю, что сказать, и толком не уверена, что понимаю слова Гретхен, поэтому ничего не отвечаю.
— Когда я увидела в газете объявление доктора Блэкрика о поиске прислуги на всю работу по дому, сразу решила откликнуться. И я знала, что он меня возьмет, несмотря на отсутствие опыта.
На этот раз Гретхен замолкает так надолго, что мне сложно удержаться от вопросов. И хоть это грубо и невежливо, я начинаю допытываться:
— Ваш брат умер, да? Из-за той трагедии? — Мне так стыдно, что я съеживаюсь. — Он был… болен?
В кухне так тихо, что слышно, как за окном падает снег.
Фрейлен Гретхен медленно качает головой.
— Бывало ли тебе так грустно, что ты не можешь двигаться? Не можешь ни есть, ни разговаривать — только лежишь в постели весь день, спишь, спишь, а проснувшись, чувствуешь ту же грусть и засыпаешь снова?
Внезапно меня начинает мутить.
Пузырьки с лекарствами.
Стоны по ночам.
— Маме однажды было так же грустно, — говорю я, хотя мне с трудом удается дышать. Сердце будто сжимает в груди тисками. — После… после папиной смерти. Мама лежала и не вставала, как бы я ее ни упрашивала. Я приносила ей кашу в постель, но она съедала всего пару ложек. А потом и вовсе не могла держать ложку. Мне приходилось кормить ее, как ребенка.
Я зажмуриваюсь, пытаясь отогнать это воспоминание, но не получается.
Недели маминой грусти были худшими в моей жизни, хуже даже последних дней папиной болезни. Пока он был жив, во мне жила надежда — напрасная, как потом оказалось. И я ее лишилась, когда он умер. А сразу после этого я как будто заодно лишилась и мамы. Каждую ночь я засыпала в слезах, свернувшись калачиком рядом с окном, ведущим на пожарную лестницу, и мне казалось, я застряла в кошмарном сне.
— Я была уверена, что мама тоже умрет, — говорю я и плачу, как в своих воспоминаниях. — Я думала, что навсегда останусь одна.
— Ну что ты, что ты, — говорит Гретхен и, потянувшись ко мне через стол, накрывает мои руки ладонями. Затем предлагает мне носовой платок, и я вытираю глаза. — Прости, пожалуйста. Я вовсе не хотела тебя расстраивать. Подумай о чем-нибудь хорошем. Твоя мама не умерла! Твой страх не стал реальностью.
Я киваю, шмыгая носом. Понемногу успокаиваюсь.
— Да, она поправилась.
— Расскажи об этом.
— Посыльный с маминой работы принес письмо. В нем говорилось, что маму уволили. Ее назвали «неблагонадежной». — Я быстро вскидываю взгляд. — Но она не такая. Она самый благонадежный человек из всех, кого я знаю. Просто она очень долго не ходила на работу.
В письме еще выражались соболезнования по поводу папиной смерти — на одной строке с подписью в конце. Без денег на аренду нас бы выселили. Нам бы пришлось голодать. На холоде у нас бы случилось обморожение и отвалились бы все пальцы.
— Не знаю почему, — продолжаю я, качая головой, — но, когда мама прочла письмо, все переменилось. Сначала она села. Затем выбралась из
