это на выбор апельсиновым соком, белым вином или пивом. Выпускник парижского вуза предпочёл первое, потом резко перешёл на третье, женщины – второе, а его отец сразу пил только пиво. Стол не являлся праздничным, семья Безродновых обычно обедала именно так, только порознь, однако Аркадию после стольких лет жизни на съёмной квартире он показался весьма изысканным.
Между прочим, он не зря интересовался обстановкой других комнат, она существенно переменилась со времени его последнего посещения. Комната Геннадия и Оксаны теперь вмещала ещё более массивную кровать, чем прежде, по бокам которой стояли тумбочки из стекла и стали, ещё более массивный шкаф и комод, на полу лежал ещё более ворсистый ковёр. Всё это имело минималистичный дизайн и выдержано в чёрно-белых тонах без малейших намёков на художественность, три стены с рельефной штукатуркой окрашены в белый цвет, а четвёртая превращена в сплошное зеркало, и лишь ламинат на полу под тёмное дерево с толстыми прожилками как-то освежал картину. И в этой комнате спали живые люди! У человека с определённым чувством вкуса такой интерьер вызывал бы нервную дрожь.
Комната Светы оказалась несколько теплее, и в целом чувствовалось, что в ней живёт девушка. Тёмно-розовые обои с широкими завитками различных оттенков этого цвета создавали впечатление хрупкости и уюта, небольшая полутораспальная кровать с несколькими мягкими игрушками вместо подушек на светло-зелёном, почти салатовом покрывале в крапинку смотрелась крайне умилительно, хотя и не по возрасту хозяйки, лакированный шкафчик в углу у окна битком набит всевозможными нарядами, из-за чего его дверцы еле-еле закрывались, а ведь они были максимум лишь половиной из всех, остальное хранилось в её собственной квартире. У двери стояла тумбочка с телевизором, рядом с кроватью – старый письменный стол, купленный в начале 90 годов, светлый, с потёртостями и засаленными ручками выдвижных шкафчиков, чья поверхность сплошь изрисована цветочками, бабочками и прочей милой девичьей чепухой, из-за которой тот здесь и задержался. На весь пол, надо сказать, совсем не маленькой комнаты раскинулся мягкий ковролин приятного ровного коричневого оттенка.
Кабинет Геннадия Аркадьевича, располагавшийся между двумя предыдущими комнатами, тоже не отличался теплотой обстановки, впрочем, именно он и не должен был. Помимо непременного атрибута таких помещений – большого письменного стола из настоящего дерева, вскрытого тёмно-коричневым лаком, на котором стояла масса дорогих письменных принадлежностей и компьютер, а по обоим бокам располагалось по четыре выдвижных ящика, запиравшихся на ключ, – в нём также имелась небольшая кушетка, обтянутая чёрной кожей, журнальный столик из стекла и алюминия, неказистый офисный шкаф с бумагами и ни одной книги. Всё это в сочетании с белыми обоями в мелких серебристых узорах, отсутствием на полу мягкого покрытия и жалюзями на окнах создавало мрачную, но очень рабочую атмосферу, в которой Геннадий Аркадьевич регулярно пребывал не только в будни, но и в выходные дни.
А ещё в этой избыточно просторной квартире имелась комната для гостей. Она располагалась в углу и была почти вполовину меньше комнат Светланы или Аркадия, но, пожалуй, являлась самым уютным помещением из всех. В ней нашли своё применение остатки мебельных гарнитуров, ранее стоявших в других комнатах: бывшая кровать Аркадия, немного продавленная, но вполне сносная, из светлого дерева с выдвижным ящиком внизу; бывший шкаф родителей не совсем ей в тон и очень маленький, не более метра в ширину, с двумя створками, за которыми слева имелись полочки, справа – вешалка для одежды; небольшой тёмный и круглый деревянный столик и два стула с сомнительным предназначением, ранее располагавшиеся в прихожей; на полу лежал тёмно-синий ковролин, сложенный пополам лучшей стороной вверх, на которой прежде стояла стенка в зале, почему та менее протёрлась; а на окне висели занавеси – внутри прозрачная тюлевая, за ней две плотных весьма выцветших зелёных.
Признаться, слова о том, что двери всех комнат выходили в столовую, были некоторым преувеличением, на самом деле планировка оказалась гораздо хитрее. Входя в квартиру, посетитель попадал в большую прихожую, слева от неё располагались двери в ванную и туалет, правее них шёл небольшой коридор, заканчивавшийся входом на кухню, направо – дверью в столовую, и там же направо, буквально за два метра до прихожей – гостевая комната. Посреди глухой стены напротив входной двери внезапно возникала дверь в комнату Аркадия, а крайним справа был проход в зал. В столовую комнаты выходили в следующем порядке слева направо: комната Светы, кабинет Геннадия, их совместная спальня с Оксаной. Причём, если бы помещение не было угловым, кухня оказалась бы без окон, а с имеющейся планировкой в ней на том месте, где всего удобней было бы навешать разных ящиков, располагалось большое четырёхстворчатое окно, чьего света хватало на полквартиры. Ничего не поделаешь, в 50 годах 20 века архитекторам казалось, что так будет удобней.
То, что неизменно
Встав из-за стола с тяжёлым, приятно ноющим животом, и оглядев всё это вновь, Аркадий решил пока не закрываться в своей комнате, а посидеть с бокалом пива в зале у телевизора. Ах, какое это доставило ему удовольствие! Свободное, большое помещение, широкий экран, огромный выбор каналов и в целом подобие тихого домашнего уюта, ощущение пусть и не собственного, но вполне приветливого и надёжного жилья, много родных людей вокруг – как он от всего этого отвык за годы учения! В голове даже промелькнула интересная мысль, а стоило ли надолго покидать отчий дом ради приобретения массы знаний, лишь некоторыми из которых он воспользуется в жизни. То было лёгким чувством ностальгии: «Всё-таки приятно вернуться. Теперь не осталось и следа от того безразличия, что я испытывал в самолёте, смотря с потрясающей высоты на чужую землю, на которой нельзя различить ни одного нюанса, лишь общие контуры. А ведь на ней живут люди, ходят по своим делам, занимаются своими проблемами. С высоты этого не видно, и надо ли разглядывать? Наверно, да, чем я лучше них? Жаль, хотелось бы зарисовать сразу, пока образы ещё живы, но сил уже нет. Есть что-то особенное в такой отстранённости, в таком расстоянии. Живёшь своей жизнью, вокруг тебя складывается привычный кружок знакомых людей, предметов, понятий. Если же от него чуть отойти, то они чуть переменятся, потом ещё чуть отойти, и они опять изменятся, но уже больше, и так далее. А когда отходишь, появляется холодная объективность, и чем дальше тем больше, и вот возвращаясь обратно, ты перестаёшь чувствовать родство, свойскость со всем тем, что некогда покинул. Смотришь на тот самый кружок с высоты обретённой объективности и уж не видишь в нём ничего особенного, в
