она к бригадиру, берет от него плуг, лошадь и выходит на пахоту... Пашет круглый день... Притом не просто пашет, а хорошо перевыполняет нормы. Два дня одна на поле за конем ходила, а потом другие женщины смотрят — Марья на пашне:
«А мы-то чем хуже...»
И вступили... Так и пошло... Да не то что пашню — и целину в ту осень подняли... А ты к ней как слепень вяжешься.
Из окна новой избы видно было озеро, камыши... и за озерной широкой зеркальной гладью вставали дальние синеватые леса...
— На охоту на уток ходишь? — спросил я Федора.
— А зачем ходить-то? Из окна прямо влет и бью... Их здесь без счета...
И вдруг с улицы донеслись резкие радостные, призывные звуки клаксона... Машина в деревне.
— Наша машина! — обрадовался Вильби: он свое дело сделал и мог уже уезжать.
Значит, Леша отремонтировал шину. Ну что ж, отлично. Мы быстро и в последний раз попрощались с Федором. Но в сенях нас задержала Марья.
— У меня к тебе просьба: передай, пожалуйста, в редакцию «Красной Карелии» наше самообязательство. Пусть напечатают скорее. Пусть только ничего не переврут.
Она сунула мне в руку открытый конверт.
— Мы это можем спокойно сделать. Из года в год росли наши доходы, а в этом году мы будем своим хлебом на круглый год обеспечены. На годовом собрании хотим переименовать наш колхоз. Назовем — артель «Счастье».
УРОЖАЙ
— Счастье-то счастье,— сказал Антон Ильич, — только скоро ли и у нас в колхозе придется по дворам с милиционером ходить?
— А на кой тебе с милиционером по дворам ходить? — изумился Федор.
— Вот муж председательши, — иронически отметил Антон Ильич, — а дело-то и не знаешь. Не все, видно, жена тебе рассказывает, а нам сразу после колхозного съезда доложила. Речь-то идет про Северный Кавказ, про Осетинский край, и рассказал ей тамошний председатель колхоза — старик партизан Хаджи-Мурат.
В тридцать третьем году такой урожай с полей сняли, что на бедняцкий и середняцкий двор вагон, полтора вагона трудодней пришлось. Пшеница, кукуруза, картофель, а это, знаешь, пятнадцать — двадцать полных грузовиков!
Раньше самые богатые богачи, самые жилистые кулаки столько у них не получали... Место, что ли, безводное, пашни далеко от деревни, или там, по-ихнему, аула: Как один выедешь? Страшно. Ну, а всем станом за милую душу даже и весело.
Колхоз все-таки.
Ну вот, привозят все это добро, трудодни то есть, на машинах к Дому колхозника, гудят:
«Отворяй ворота!»
Сваливают прямо во двор.
Председатель говорит:
«Убирай. Твое добро... Пользуйся, наслаждайся!»
Ну, а колхозник убирать не хочет. Картофель закапывать даже и не думает... Не верит, что его собственное.
Да здесь три года в два горла ешь — и то не переесть... Откуда взялось такое богатство?
Колхозник говорит:
«Это нарочно придумали. Просто некуда вам на станции сваливать, амбаров не хватает, поездов тоже. Так уж если нас прямо просили бы до времени сохранить, мы, пожалуй, и сберегли бы это государственное добро, а так нечего нам пушку заливать, будто все это наше».
И никто на себя это богатство не принимает...
А председатель бегает, суетится, кричит:
«Плюньте на кулацкие шепоты, забудьте прежние недороды, это теперь все ваше, берите и наслаждайтесь!»
Ну, а они ни в зуб ногой.
На другой день только партийные и комсомол забрали и упрятали свой пай. У остальных как было — все на дворах лежит, под открытым небом.
Не ровен час, тучи прольются, такое добро перепреет, испортится!
Опять председатель забегал по дворам. Кое-кого уговорил добро взять, а другие упираются.
Оседлал тогда он председательского, кабардинского своего скакуна, плетью стеганул и в район за милиционером поскакал.
На другой день вместе с начальником районной милиции примчался... Лошади в мыле...
Пошли они по дворам, и председатель при милиции заявлял каждому:
«Бери, это твое добро... Что хочешь, то и делай с ним... Обратно взыскивать не будем!»
Милиция при этом кивала головой и заверяла записку своей печатью. Потому что некоторые колхозники затребовали письменную справку. Иначе не верили...
Такое ведь привалило!
— Так, Марья, тебе председатель осетинский Хаджи-Мурат рассказывал?
— Так-так, только и у нас такое же будет... У нас пашни меньше и хуже, да ведь зато лесу сколько, рыбы сколько; озер-то. Они в этом нам позавидовать могут!
Мы вышли на крыльцо. Леша, увидав нас, перестал нажимать кнопку клаксона.
ДЕЛО ОБ АЛИМЕНТАХ
— Еще попрошу,— говорила Марья,— позвони в суд, пусть нам повестку заранее пришлют, чтобы мы успели человека послать.
— А какое у вас дело?
— Да об алиментах.
— У колхоза об алиментах? — изумился я.
— Да простое дело. Спора быть не может. Нам присудят, и все...
— Да как дело возникло, не понимаю?
— В прошлом году пришла к нам в деревню сирота, на последнем месяце. Хотела работницей поступать. Я тебе говорила, что у нас для зыбочных — ясли. Так ее даже в няньки не берут... Пришла ко мне, плачет... Я и говорю: вступай в колхоз наш... Жаль ее стало, да и людей у нас нет. Какой шум на правлении был! Мол, не надо нам бездворных и нищих! С дороги принимать будем? Не сиротский дом! И тому подобное. Но я доказала... Приняли ее в члены. Скоро и ребенок произошел... Повозилась она с ним, ну, а после — в ясли. Работает она, как все... Не хуже, пожалуй, даже лучше. Песни веселые запела... Тогда призываю ее к себе и спрашиваю:
«Нюра, отец ребенка жив?»
«Жив», — говорит.
«Где он живет?»
«В Петрозаводске», — отвечает.
«Работу имеет?»
«Имеет, — говорит. — А что?»
«Ну, — отвечаю, — будет он платить алименты колхозу за содержание малютки. Дай его адрес и фамилию».
И Нюра дает мне адрес и фамилию этого парня. Ну, посылаем мы письмо ему от правления колхоза... К чему суд, когда дело можно покончить миром... Три письма шлем... Нет ответа.
Думали, почта плохо работает.
Дали запрос через милицию. Приходит справка: такого нет, не было, не проживает. Одним словом, неизвестен.
Я снова к Нюре... Она плакать... Ведь обманула, негодница. Крепко любила своего молодчика, не хотела подводить. Думала, колхоз грех покроет, ребенка выкормит... Я и отвечаю:
«За колхозом ребенку и так и этак не пропасть... Но ежели кто дитя сделал, отвечать должен... И опять-таки до зажиточной
