девать, и по советам друзей зашла за мной вечером раз-другой в мою уборную после представления. Уборные в «Амбигю» были грязные, без удобств, без водопровода, жутковатого вида, но сам театр с богатой историей, раек этого «Амбигю» послужил прообразом райка в «Детях райка». Это была слава одновременно и театра, и кино, не раек, а рай для нас с тобой.
Вот так, благодаря территории, случаю и удаче, и еще твоей страсти к Вивьен Ли, ты стала заходить за мной почти каждый вечер. Ничего особенного между нами не происходило. Дружба под стать названию театра[31] завязалась в эти вечера. И как раз в один из таких вечеров мне пришлось в последний момент заменить загрипповавшего актера. Ты увидела меня в большой роли. Назавтра друзья тоже пришли меня посмотреть. Я больше не был нищебродом, паршивой овцой, последней спицей в колеснице, жалким типом, выдающим себя за артиста, но никогда не игравшим, я стал вдруг актером, самым настоящим, в глазах вас всех.
Не в один ли из таких вечеров, разогретые этим мимолетным успехом, наши лица сблизились и наши губы встретились? Или, скорее, это было в тот вечер, когда ты захотела увидеть пустой театр с высоты райка и мы вдвоем оказались в раю, там, наверху, бок о бок, над красотой и тишиной, наполненными тенями и голосами актеров и актрис минувших веков. Было темно, только одна лампочка скупо освещала пустую сцену. Да, наверное, тогда я и осмелился… Нет, нет, тогда твоя душа артистки сочла, что для достойного финала эпизода нам нужно наконец поцеловаться киношным поцелуем. Ты целовалась страстно, как делала все, со страстью, и я тотчас же страстно полюбил со страстью целовать тебя.
Но это было, как и все остальное, без далеко идущих планов, без клятв, без будущего, без признания в любви, скажем так, без обязательств. Но неважно, мы целовались изо всех сил. Ты любила целоваться, как любила танцевать, — ради удовольствия, просто ради удовольствия.
«Амбигю» изменил программу, я съездил на короткие гастроли с «Виндзорскими насмешницами», а когда вернулся, мы снова целовались, по-прежнему в полной тишине, между спорами обо всем и ни о чем, а потом шли ужинать или пить кофе.
Был один день, по твоей инициативе, день в лесистом парке, где мы лежали на траве, ты наверняка забыла этот день, но я его помню и буду помнить всегда. Это был такой насыщенный, такой горячий день, что после него я почувствовал себя, как бы это сказать, вовлеченным, вот-вот, вовлеченным. У меня не хватило духу или просто мужества спросить, чувствуешь ли ты то же самое. Назавтра ты уезжала на каникулы с Полем, прошвырнуться по Израилю пешком и автостопом…
Каникулы кончились, и мы встретились снова, возле твоего дома, в кафешке — табачной лавке, где ты любила посидеть с тех пор, как не могла больше ходить в «Ла Шоп». Я пришел первым и не мог сесть, ждал на тротуаре стоя. Два шага — и ты оказалась в моих объятиях, подставив моим губам обожженную израильским солнцем щечку и одновременно изливая восторги по поводу своего путешествия. Потом ты подставила мне другую щеку, продолжая восхвалять красоты Израиля, его замечательных жителей и его достижения. Плевать я хотел и на Израиль, и на твои каникулы пешком, верхом или на машине. Я тянулся губами к твоим губам. Отступив на полшага, ты протянула мне раскрытую ладонь, искренне, честно — надо ли сказать: дружески? — и отчетливо произнесла: «Лучше нам остаться друзьями».
И тогда, разбив вдребезги свинцовую тишину, накрывшую этот уголок тротуара на бульваре Сен-Мартен, голос комического трагика, вырвавшийся из самых глубин моего нутра, проговорил с яростью: «Такие друзья, как ты, мне на хрен не нужны!»
Что я мог себе сказать
Что я мог себе сказать, когда бежал по бульвару Мажента, этим я никогда с тобой не делился. Загнав боль внутрь и выпустив пар, я тотчас же признал, что ты права, а я, стало быть, неправ. Неправ, что отверг твою дружбу, твою протянутую руку, уничтожив таким образом всякую надежду снова тебя увидеть. Однако я совершенно не хотел видеть тебя как друга, но главное, главное, я был зол на себя за то, что поверил в свою роль в этой истории, нет, я не был подходящим для тебя мужчиной, хуже того, я вообще не был мужчиной. А ты — ты была не просто женщиной, но ЖЕНЩИНОЙ.
Я знал, что храбрые портняжки из сказок братьев Гримм, прежде чем жениться на красивых и богатых принцессах, должны совершить подвиги: победить лютых людоедов, истребить злых гномов. Увы, я сам был таким гномом, и ты истребила меня, протянув руку и отступив на полшага.
Ты была красива и богата, то есть богата талантами, — твой отец как раз тогда разорился, крупный клиент облапошил его, не заплатив. Вам пришлось покинуть площадь Республики, покинуть квартиру, ателье и двадцать пять выходящих на площадь окон. Ты переживала это как захватывающее приключение.
У меня же не было никаких перспектив, ни в настоящем, ни в будущем. Я все еще чувствовал себя спрятанным мальчиком, чье имя не было именем, а отец был лишь тенью среди миллионов теней. Что до моей матери, увы, я не мог прийти ей на помощь. Я видел, как она угасает от усталости и одиночества. В довершение всех ее бед она была матерью сына, который хотел только валяться в постели до полудня и воображал себя драматическим актером в поисках персонажа себе под стать — где-то между Ричардом III и Лорензаччо.
Добравшись до рынка Сен-Кантен, на углу улицы Шаброль, на самом севере нашей территории, я уже ненавидел себя и презирал. Тебя я, конечно, ненавидел тоже. Никогда больше не хотел тебя видеть. Потом вернулся домой. Мама спросила: «В честь чего эта похоронная физиономия?» И я ей все рассказал. Она покачала головой, будто говоря: а с какой стати ей оставаться с тобой? Я лег и уснул, силясь презирать всякую любовь и даже дружбу.
Утром зазвонил телефон. Это была — ты. Я хотел повесить трубку, чтобы не бередить рану, но ты спросила торопливым голосом, наверняка дружески, но не только: «В котором часу мы увидимся вечером, дорогой?» Я ответил, надеюсь, игривым тоном, что, поскольку меня только что бросила подружка, я абсолютно свободен на весь остаток дней: «Выбирайте место и время, я буду».
И все вернулось на круги своя: споры, кино, кафе и, конечно же, страстные
