мне поднималась растущая уверенность: да, мы справились, еще как справились! Мы ушли, но слышали, что зал по-прежнему не затихает, и другие певцы тоже стояли и хлопали, и я спросила у них в замешательстве: «Мы теперь все вместе кланяемся?» – и не поняла, что они, перекрикивая шум, говорят: «Иди, иди, тебя вызывают». Я попыталась утащить за собой Фрэнки, но он тряс головой и подталкивал меня, поэтому я вышла одна. И вдруг поняла, что происходит: все хлопают именно мне – я всемогуща.
Потом за кулисы пришла Марика с режиссером и произнесла небольшую речь. «Отдельные поздравления Анне, которая присоединилась к нам внезапно, – сказала она, – и выступила просто изумительно», и все затопали ногами. Они принесли несколько бутылок, и вокруг зашуршали бумажные стаканчики с чем-то теплым и шипучим. Мы снимали костюмы, двери болтались нараспашку, полуодетые люди сновали туда-сюда, обнимались и восклицали: «Какие мы все молодцы!» – или горевали, что сфальшивили, и спрашивали: «Как думаете, Марика заметила?» Я посмотрела в зеркало. Ощущение было такое, словно мои глаза оказались на чужом лице, под чужими тяжелыми веками и закаменевшими ресницами; я моргнула, и на мгновение – дыхание замедлялось, адреналин падал – мне больше всего на свете захотелось спать. Но вот я допила свой стаканчик, и мне налили снова, прибежал Фрэнки: «Ну что, как наша звезда?» – принялся ворковать со мной, показывая всем, что мы с ним на короткой ноге, и шутить, что целоваться на сцене куда приятнее без предварительных репетиций, будто взаправду, и мы снова стали обсуждать нашу сцену, спорить, что удалось лучше всего, и внезапно я испытала такое счастье, какого раньше никогда не испытывала, и в этот миг поняла, что хочу жить только так и никак иначе. Вот этой, именно этой жизнью, когда трепещет каждый нерв. Когда все каждый раз по-новому и не знаешь, как оно будет на этот раз; а когда все позади, с полным правом говоришь: «Это все я».
Глава седьмая
По дороге в буфет я переживала, что Макс будет здесь слишком заметен. Воображала, как все будут с любопытством на него глазеть: мол, что это за тип в дорогом пиджаке, который пытается изобразить интерес к искусству. Но переживала я зря. Большинство мужчин были в костюмах, и я даже найти его в толпе не могла. Зато Лори была на месте – у стойки, с Оскаром. Только я собралась к ним подойти, как меня схватили за руку: «Это же вы – Манон? Я только хотел сказать…» – и я угодила в круговерть поздравлений: один человек исчезал, и его место тут же занимал другой. Это были люди – в жемчужных ожерельях, в шелковых рубашках – совсем не того пошиба, какие обычно меня слушают. Я румянилась в жару их похвал, слышала, как мой голос меняется, все больше подражая их голосам. Подошла ко мне и Марика, когда покончила со своими обязанностями хозяйки бала: она ловко перехватывала важных людей, и они отходили от нее в полном восторге, пообещав пожертвовать консерватории крупные суммы денег и вытирая со щек следы от ее помады. Она сказала: «Еще раз поздравляю, Анна. Давайте на следующей неделе поболтаем», а потом на меня налетела Анджела, уже собравшаяся уходить, и заявила, что гордится мной.
И тут на мое плечо легла рука – это был Макс. Я смутилась, как будто рассказала ему какой-то очень личный секрет и понятия не имела, какой будет его реакция.
– Я ждал тебя снаружи, – сказал он. – Звонил тебе. Решил, ты ушла.
– Прости. Я думала, ты знаешь, что я приду сюда.
– Откуда мне было знать?
– Тебе понравилось?
– Понравилось.
– Ладно. Хорошо.
– Нет, правда. Ты была великолепна.
– Спасибо.
– Я серьезно. Я был приятно удивлен.
– Приму как комплимент.
– Это и есть комплимент. Я же понятия не имел, чего ожидать. Ну, в смысле уровня. Пока ехал сюда, вдруг забеспокоился: что, если ты будешь петь ужасно и я не буду знать, что сказать. Поэтому, конечно, я был приятно удивлен, что ты так замечательно выступила.
– Ничего не скажешь, ты очень мил.
Макс засмеялся.
– Не дуйся, – сказал он. – Ты сама знаешь, что пела прекрасно. Но вообще оперы чаще всего – такая ерунда, правда? Твоя-то сценка мне понравилась, а вот где шляпки с цветами, это вообще о чем было?
Тут подошли Лори с Оскаром, и Лори бросилась мне на шею.
– Детка! – воскликнула она. – Вот ты где! А я-то думаю, где тебя черти носят! Тут толпа каких-то расфуфыренных девиц!
Макс, судя по его виду, оторопел.
– Макс, – сказала я. – Помнишь Лори? Ты с ней уже встречался. А это Оскар.
Оскар был весь в черном и напоминал ворона-переростка.
– Мне тут наливают на халяву, – похвастался он. – Тактика! Если ты в черном костюме, они думают, что ты член труппы.
Им с Лори уже явно не раз налили «на халяву». Лори снова налетела с объятиями, чуть не сбила меня с ног и проговорила медленно, внятно и подчеркнуто серьезно, как говорят только очень пьяные люди:
– Ты была изумительна, Анна. Я не вру, это чистая правда. Честно. Ты. Была. Изумительна.
Оскар начал приставать с расспросами, как я отношусь к тому, что исполняю сочинения мертвых белых мужчин: «И ты можешь с этим жить? А совесть не мучает?» – но тут подошел Фрэнки. Он сказал, что певцы собираются переместиться в какое-то заведение неподалеку отсюда.
– Пойдем? – спросила я у Макса.
Он скривился и сказал, что устал. Но мне не хотелось домой. Выступление на сцене – как наркотик. Поспишь, и все выветрится. К тому же я чувствовала себя в некотором роде обманутой. Он держался по-светски, но не так, как мне бы хотелось. Дурман постепенно развеивался. Мне нужна была еще одна доза.
– Пойдем, ну пожалуйста, – сказала я. – Побудем хоть немножко! Мне очень хочется.
– Ладно, – согласился он. – Ненадолго.
* * *
Мы пошли в закрытый клуб. Нас провел Фрэнки. Другие посетители, мужчины, разменявшие шестой десяток, сразу стали на нас коситься, но хозяин – я поняла, что это он, по фотографиям на стенах, где он позировал в обнимку с разными людьми, – подошел и пожал Фрэнки руку. А потом принес нам пару бутылок вина с логотипом клуба на этикетках. Вкус был не совсем винный, но приятный.
Лори и Оскар скрылись в темном углу и, судя по резким жестам, принялись ссориться. Макс разговорился с певицей на год старше меня, чье имя я никак не могла вспомнить. Она теребила волосы и то и дело касалась его руки, а он стоял совершенно
