Книга Межесвет - Юлия Федорченко

ресницы взлетели, словно крылья, и эти глаза с застывшей в них вечностью прожгли его лучами пламени. Можно испепелить плоть, но мысль не рассечешь клинком, не предашь огню, и этот ее гнев, обращенный на него, был почти осязаем. А потом она в один миг обросла перьями, обернулась вороной и выпорхнула в раскрытое окно. Шадрен спросил и получил ответ, и унес свое удивление в холодное безмолвие ночи, под высокие темные своды.

Он бездумно шагал по извилистым дорожкам, посыпанным каменной крошкой, считавшимися здесь улицами, пока что-то не привлекло его внимание. Существо с несоразмерно длинными конечностями вырезало слова над аркой — лезвием в форме пера. Кровь капала из рассеченной ладони, но безобразная тварь с пыхтением продолжала свое дело, как будто не чувствовала боли, словно боли и не существовало вовсе. Неровные буквы выстроились в ряд, и слова показались Шадрену донельзя человеческими:

Когда придет время

Испей яду из моей чаши

И вернись ко мне в последние сумерки

Улыбка озарила лицо экзалтора, и все встало на свои места: тот яд, что ему предстояло испробовать, был его спасением; спасением была смерть — серебристый всплеск, рассекающий мглу, металлическая искра на стреле дуллахан, белое пламя, пронзающее грудную клетку. Верно, он умрет — сегодня или завтра, не имеет значения; он умрет и восстанет. А это существо писало о любви пред лицом надвигающейся гибели, писало о чем-то преходящем и тем не менее значимом. Любовь не вечна, не окончательна смерть. Улыбка переросла в смех, а тот — в безудержный хохот на грани истерики. Шадрен крикнул во весь голос, когда уже не мог смеяться, и уродливый поэт обернулся, чтобы взглянуть на человека, прогнавшего его музу. Глаза существа, белые и слепые, уставились на него в упор. Шадрен ощутил страх, как будто эта тварь, неуклюжая с виду, могла причинить ему серьезный вред; но ведь она была порождением темного искусства, дщерью колдовства. Экзалтор молча отступил и скрылся между теней.

Фальшивая луна давала мало света. Он двигался почти на ощупь, когда его окликнул незнакомый женский голос. Качнулись серебристые нити, свет упал на чьи-то скрещенные ноги, покрытые золотой чешуей. Нет, не ноги, а рыбий хвост — понял он, приглядевшись. Она сидела на кургане из камней, прикрывая ладонями голые груди.

— Ты падшая? — спросил Шадрен.

— А на кого я похожа?

Голос переливался, как лесной ручей. Ему еще не доводилось слышать столь ласковых, зовущих нот, даже в голосе Идрис. Эти звуки мутили разум, очаровывая, притягивая к себе. Он сделал шаг.

— Садись рядом. — Чтобы сделать приглашающий жест, ей пришлось открыть одну из грудей. Шадрен поспешно отвел взгляд — ему до безумия захотелось прикоснуться к ее упругой мертвенно-бледной плоти. — Я не кусаюсь.

Он не сдвинулся с места.

— Как я могу знать?

Она засмеялась.

— Садись и поцелуй меня, — настойчиво повторила русалка. — Я так давно не целовалась с мужчиной. — Она провела пальцем по блестящим синеватым губам. — Ну же. Ты такой теплый, такой… живой. — Ее дыхание сбилось, стало чаще. — Пожалуйста.

Шадрен нутром чуял опасность, часть разума, не одурманенная ее голосом, ее запахом, еще сопротивлялась и велела ему бежать. Но близость с Идрис была воспоминанием, распростертая под ним Морвена — всего лишь сном, и он понял, как жаждет воссоединиться с кем-то в страстной пляске двух тел и хоть на миг позабыть о своих печалях. О необходимости выбора. О необходимости умереть. Его руки легли на плечи русалки и словно срослись с ними, соединились их губы и сплелись языки. У него во рту было жарко и сухо, но русалка быстро восполнила недостаток влаги и привнесла в поцелуй соленую прохладу морских волн.

Их обоих накрыла огромная тень крыльев. Русалка вскрикнула, разорвав объятья и подавшись назад, обхватила руками голову, защищаясь от нападения. Две белые вороны кружили над ними, по очереди устремляясь вниз и раня русалку острыми клювами. Вскоре она начала молить о прощении, соскользнула с горки камней и поползла прочь, шлепая хвостом. Птицы сопровождали ее некоторое время, пока кровавый след не стал достаточно широким, а затем вернулись к Шадрену.

Ему снова довелось наблюдать чудесное превращение. Вороньи тела начали вытягиваться, утрачивая оперение, две пары крыльев увеличились в размерах и ярко вспыхнули за спиной, на миг озарив все белым светом, а затем свернулись вокруг тонких фигур наподобие плащей. Месяц раскачивался, и луч света скользил по лицам незнакомок. Они казались немного старше Морты, а отличительной особенностью девушек-птиц были белые, как хлопок, локоны. Одна предпочитала заплетать их в косу, у второй волосы свободно свисали до самых коленей.

— До чего мы опустились, — произнесла девушка с распущенными волосами. Шадрен поежился от звука этого голоса, резкого и холодного. — Разыскиваем человека.

— Все в порядке, Нона, — сказала вторая.

Та порывисто развернулась к ней.

— Разве я позволила тебе назвать мое имя?

— Он живет вместе с матерью, — начала оправдываться вторая, но под пронизывающим взглядом Ноны она побледнела и опустила глаза. — Прости меня, я не должна была…

Нона молчала, стиснув губы.

— Тебе не следует выходить наружу, — опять заговорила девушка с косой, обращаясь на сей раз к Шадрену.

Он пожал плечами. Наверное, вороны спасли его, почти заклевав русалку до смерти. Экзалтор не представлял, что она могла с ним сделать — забрать его жизненную силу или что-то в этом роде, — и не хотел об этом думать.

— Почему? — спросил он. — Я что, в заключении?

— Если ты так говоришь, — покорно ответила девушка.

— Ты человек, — бросила Нона. — Сам знаешь, что это значит здесь, в Альдолисе. Ты еда. Источник крови, свежего мяса, живой энергии. Способ удовлетворения. Способ выжить. — И поэтому, — она склонила голову набок, как птица, в которую могла обращаться, — ты не должен делать и шагу из дворца.

— Не проще ли оставить его в покое? — послышалось сверху.

Нона развернулась, мгновенно напрягшись, вторая девушка последовала примеру сестры, но ее движения были более спокойными и плавными. Морта расположилась на обломке стены, свесив ноги, и бесцеремонно разглядывала свою кровную родню: ледяное сердце и нетерпимость к смертным досталось Ноне в наследство от отца, а вот Децима была доброй и кроткой, как мать.

— Не вмешивайся, — процедила Нона.

— Ну что ты, — Морта спрыгнула вниз, приземлившись на согнутые ноги, — я и помыслить не могла о том, чтобы тебе перечить. Я только хотела напомнить вам, мои пробирочные сестрички, что этот человек — не раб. Моя мать тоже была королевой, разве нет? — Ее улыбка сверкнула и погасла во тьме. — Вот только у меня нет его глаз, — с