а это значит, что по любому вопросу такой достойный гражданин, как вы, можете обратиться лично ко мне, начальнику полиции, и получить полную защиту, вспомошествие во всех делах. Значит так, этого лихохвоста я обещаю, что задержу и доставлю в участок! Да, да, именно так и нужно поступать с подобными тёмными личностями! — тараторил он, глядя, как человек в чёрном машет головой и даже руками — будто крыльями:
— О, может быть, всё же не стоит так жёстко, но, впрочем, как вам будет угодно. Не смею вмешиваться в дела правопорядка! Я обязательно зайду в участок к вам, но позже, когда отдохну с дороги и высплюсь. Например, завтра. Могу ли рассчитывать, что этот Антон Силуанович к этому времени будет уже… доставлен?
— Всенепременно!
— Какой вы замечательный человек! В столице я знаком со многими видными работниками департамента полиции, непременно при встрече сообщу — даже самому действительному тайному советнику скажу, что служит в таком-то уездном городке, ммм, в Лихоозёрске исполнительный и усердный слуга государев, как Николай Киприянович Голенищев!
Исправник вытянулся по струнке, широко улыбнулся. По причине некоторой узости ума он даже и не подумал, а откуда бы человеку, недавно прибывшему железной дорогой из самой столицы, знать его имя?
— Рад служить! — отчеканил он.
— Впрочем, не только это весьма малоприятная история привела меня в ваши морозные северные края! Есть и иная — светлая, красивая, можно сказать, романтическая страница в моей скромной жизни, что побудила всё же на время оставить дела и прибыть. Ох, есть одна тонкая, красивая ниточка сердечная, по вине которой я и сорвался, улетел из сырого, промозглого зимнего Петербурга сюда…
Слушать о «делах романтических» у Голенищева не было ни малейшего желания, к тому же нужно было идти в контору и отдавать распоряжения относительно одетого в старомодные тряпки не то преступника, не по вообще — не пойми кого…
«Что за жизнь пошла — и без того неприятностей хоть отбавляй! — думал он. — Одна только эта недавняя гибель извозчика, которого волки на дороге разорвали, чего только стоит».
— Имею я обыкновение отдыхать на южных курортах нашей страны, мне ещё в своё время доктор Гюльденштедт советовал Горячую гору в Пятигорске. Славный парень был этот Иоганн Гюльденштедт, обладал выдающимися нравственными качествами, скажу я вам! Он с таким воодушевлением лечил больных во время эпидемии, что заразился сам, и преставился столь рано, молодым совсем… А ведь я предупреждал его! Ой, простите, о чём я? Ах, да! Побывал я там, значит, минувшим летом, поправил немного пошатнувшееся здоровье на местных целебных водах…
Николай Киприянович ни о каком Гюльденштедте не слыхивал, да и догадаться не мог, что речь шла об эпидемии 1781 года, когда не то что его самого, но и деда его не было на свете. А вот о Горячей горе, конечно же, знал. Сам там не бывал, но прошлым летом отправлял туда дражайшую супругу, чтобы та подлечила желудок, а заодно — дала и ему некоторую свободу отдохнуть, провести времечко в весёлой компании юных девиц.
— Вот там-то и сошлись чудесным образом наши пути с одной прекрасной дамой — Марией Филипповной! — и при этих словах всё зашлось, загорелось внутри у Голенищева. — Вы не представляете, что это за милое, хрупкое, светлое и непорочное существо! Мы провели с ней на водах драгоценные, так памятные мне теперь часы… Это были душеполезные, трогательные беседы, и не только, знаете ли, беседы, но… Мария Филипповна не таила душевной боли, а выплёскивала мне, как только могла, всё о теснотах и невыносимости её беспросветного бытия, говорила про мужа — чёрствого сухаря, блудника и взяточника, — и человек в чёрном скорчил гримасу.
Голенищеву так захотелось ударить этого мерзкого заезжего уродца, а ещё лучше — отвести в участок и отлупить так, что от него останется одна жижа. Он едва сумел выдавить:
— Не имею чести знать, о ком идёт речь. И прошу по возможности уволить меня от ненужных подробностей всей этой вашей «романтической истории».
— Ой, что же это я, простите великодушно, заболтался! Страшный любитель, знаете, поговорить с хорошим человеком, и от этого невинного недостатка порой бываю так докучив! Так, значит, вы говорите, что в той стороне располагается гостиница? Нижайше благодарю за подсказку!
Николай Киприянович, не попрощавшись, развернулся на каблуках и зашагал нервно.
— Каков мерзавец! — повторял он, тяжело дыша.
Его, конечно, надо как-то изловчиться и наказать. Но, раз он давал ссуды этому жалкому отпрыску — выходит, весьма обеспечен, и с такой столичной штучкой бороться в лоб нельзя, их с подковыркой, ловко переламывать надо, умно и по закону.
«Шубу, значит, из лучшего соболя ей вечером подарят! Этому „милому, светлому, непорочному существу“! Дрянь! — стучало в голове. — Ну, что ж, будет ей шубейка! И за младшим Солнцевым-Засекиным надо людей послать! Но уж не сейчас, нет. Отдам распоряжение, чтобы ночью его, голубка, с постели тёпленького взяли, и за решётку! Пусть в участке доспит, если сможет! А уж утром я с него завтра спрошу три шкуры! Ой, как я со всех-то спрошу! Уж по-своему, без этих церемоний!»
Хмель улетучился, а вместе с ним — и прекрасное расположение духа. Когда Голенищев не вошёл, а ворвался разъярённым зверем к себе, все подчинённые рассыпались по углам. Николай Киприянович выкрикивал распоряжения, сбивая предметы на своём молниеносном шагу.
А тем временем винозаводчик Каргапольский почти донёс тучное тело до своего знаменитого предприятия и хотел войти, как перед дверью появилась чёрная фигура. Собираясь пройти мимо с надменным лицом, услышал:
— Не имею чести быть представленным вам, любезный Лавр Семёнович, но не могу удержаться от лестных, и притом самых правдивых слов! Пробовал не раз вашу замечательную рябиновую настойку — прелесть как хороша! Очень важно налить её в рюмочку прозрачного хрусталя — малюсенькую такую, звенящую, — и он показал рукой в чёрной перчатке, как это сделать. — Чуть пригубишь, мгновение, и будто раскусил алую ягодку с большой и сочной грозди! Такую, знаете ли, ягодку, морозом прихваченную, и потому уже отнюдь не горькую, а свежую, с лёгкой кислинкой. Прелесть, восторг!
— Премного благодарен вам за похвалу, — винозаводчик оставался невозмутим, но всё же улыбнулся.
— Да что там, это не только моё скромное мнение, я прибыл из самого Петербурга, где, смею заверить, ценят ваши водки, настойки и вина в самых лучших домах!
Лавр Семёнович при упоминании столицы
