прохожего на улице, — Гон резко переходил в беззвучный режим, будто на нем какую-то кнопку нажимали.
От матери у него осталось только одно воспоминание — ее руки. Он уже не помнил, как выглядело ее лицо, оно стерлось из его памяти, но прикосновение ее теплых, мягких, немного влажных от пота рук он забыть не мог. Он помнил, как его ладонь была в ее ладони и как они устраивали театр теней, изображая различные фигурки под теплым солнечным светом.
Всякий раз, когда судьба разыгрывала с ним злую шутку, Гон думал о том, что жизнь — это, по сути, мамины руки, которые только что держали тебя, а потом вдруг неожиданно куда-то исчезли. И как ты ни старайся за них ухватиться, тебя все равно бросят.
— Я вот думаю, кому из нас больше не повезло? Тебе, у которого мама сначала была, а потом не стало? Или мне, который про мать и думать забыл, а она вдруг появилась откуда ни возьмись и тут же умерла?
Я не знал ответа. Гон долго сидел, опустив голову, прежде чем спросить:
— Знаешь, почему я к тебе ходил все это время?
— Нет.
— По двум причинам. Во-первых, ты не стал с ходу осуждать меня, как другие. Это потому, что у тебя мозги набекрень. Хотя именно из-за них и бабочку напрасно убить пришлось, да и остальное тоже напрасно было. А во-вторых… — Гон чуть улыбнулся. — На самом деле я вообще-то хотел спросить тебя кой о чем. Но, бляха, решиться никак не мог, язык как-то не поворачивался…
Между нами повисла тишина, можно было слышать, как тикает секундная стрелка на часах. Я ждал продолжения. Наконец Гон медленно прошептал:
— Какой она была?
Я не сразу понял вопрос.
— Ты с ней встречался. Всего раз.
Я отмотал воспоминания назад: палата, заваленная цветами, пепельного цвета лицо. И на этом лице — явные черты Гона, хотя тогда я этого еще не знал.
— Вы с ней похожи.
— Я видел ее фотографии, особого сходства что-то не заметил. — Гон презрительно фыркнул. Но все же спросил: — Чем похожи?
На этот раз я пристально уставился прямо ему в лицо, мысленно наложив на него образ матери.
— Глаза. Контуры лица. Улыбаетесь похоже: чуть прищуриваетесь, и на щеках появляются ямочки.
— Вот же блядство… — Гон отвернулся в сторону. — Но как же она тебя за меня приняла?
— В таком состоянии любой мог спутать.
— Она что, не пыталась в тебе знакомые черты отыскать?
— Все, что она говорила, было адресовано тебе, не мне.
— Что она говорила? Что она в конце, в самом конце сказала?
— В самом конце она просто меня обняла. Крепко.
Гон покачал головой, потом едва слышно прошептал:
— Ее руки… были теплые?
— Да. Очень.
Напряженные плечи Гона немного расслабились, колени подогнулись, а застывшее лицо обмякло и сморщилось, как спущенный воздушный шарик. Он опустил голову, смотрел вниз, не поднимая глаз. Его трясло. Не было ни единого звука, но я понял, что он плачет. Я тоже молчал и смотрел на него сверху вниз. Откуда-то появилось ощущение, словно я почему-то стал как-то больше. Непонятно только — зачем.
47
Все каникулы мы провели вместе. То лето выдалось очень жарким и влажным, даже по вечерам кожа оставалась липкой. Гон ложился на скамеечку возле моей лавки и рассказывал разные истории. Историй было много, я, правда, не знаю, имеет ли смысл помещать их сюда. Ведь это были просто истории, накопившиеся за шестнадцать лет у всеми покинутого, побитого жизнью подростка, в которых было полно всякой мерзости. Я хотел сказать ему какую-то банальность, мол, судьба играет с нами в кости и никогда не знаешь, что выпадет. Но потом передумал, ведь это были просто слова, вычитанные мной где-то в книжках.
Гон был самым простым и самым открытым человеком из всех, кого я когда-либо встречал. Настолько простым и открытым, что даже такому чурбану, как я, было понятно, что творится у него на душе. Он любил повторять: «Раз мир жесток, то нужно стать сильнее». Это был вывод, к которому его подтолкнула собственная жизнь.
Сложно было найти более непохожих друг на друга людей, чем мы. Я — сильно приторможенный в эмоциональном плане, а Гон — очень ранимый, хотя он ни за что бы в этом не признался, потому всегда и изображал из себя крутого. Люди часто говорили про него: «Да что ж это за ребенок такой? Его невозможно понять!» Я с этим согласиться не могу. Просто никто и не пытался разобраться, что он за человек.
Я помню, что, когда мы с мамой шли куда-нибудь гулять, она всегда крепко брала меня за руку. Что бы ни случилось, она никогда не выпускала мою руку из своей. Иногда она сжимала мою ладонь так сильно, что было больно, и я украдкой пытался высвободиться. Но тогда мама укоризненно смотрела на меня и строго говорила: «А ну-ка быстренько хватайся обратно. Мы же одна семья, поэтому всегда должны держаться вместе и идти рука об руку». За вторую руку меня придерживала бабуля, так что никогда в жизни меня бы не бросили и не потеряли. И хотя в голове у меня был бардак, но зато на душе — полное спокойствие и порядок, потому что с обеих сторон меня грело тепло родных рук.
48
Время от времени мне вспоминались песни, которые напевала мама. Вообще у нее был чистый и звонкий голос, но когда она начинала петь, откуда-то появлялся низкий и глубокий тембр. Он напоминал мне звуки, которые издают киты (я видел их в передаче про животных), или гудение ветра, или шум морских волн, плещущихся где-то вдалеке. С течением времени ее звонкий голос, наполнявший меня, постепенно тускнел, угасал и становился все глуше. Похоже, я скоро совсем забуду, как он звучит. Да и вообще, все, что я знал до этого, начало постепенно удаляться от меня.
Часть 3
49
Дора… Она была полной противоположностью Гона. Гон хотел, чтобы я научился чувствовать боль, вину и страдание. А Дора учила наслаждаться ветром, мечтами и ароматом цветов. То, что они мне давали, было словно песня, которую слышишь впервые. Только у Доры еще имелся талант исполнить старую, давно известную песню так, чтобы та зазвучала по-новому.
50
Закончились каникулы, и снова начались занятия. Внешне в школе все выглядело так, как и прежде, но все-таки что-то неуловимо изменилось. Изменения происходили неспешно и незаметно,
