class="p1">Когда я залепил птице лапку и мы выбрались из кустов, дядя Мирон подбросил ее вверх. Она взмахнула крыльями и тяжело взлетела на ближайшее дерево. Старый охотник прищурил в улыбке глаза и погрозил пальцем:
— Будь умнее, больше не попадайся!
Пестрая птица, словно благодаря за дарованную свободу, два раза прокричала: «Чык-лок, чык-лок». А потом шумно снялась с дерева и улетела.
— Видел? — лукаво подмигнул дядя Мирон. — Это глухарка.
Я растерянно смотрел на старого охотника. С минуту он молчал, что-то обдумывал. Лицо его помрачнело.
— Кто же это наставил здесь петель? — грозно вылетело из его уст. Он тут же выхватил из-за пояса топорик, срубил с ветки петлю и пинком отшвырнул в сторону.
— Невелика хитрость ловить глухаря в петлю, — сокрушался дядя Мирон. — Так, неровен час, их можно переловить всех, и на развод ни одного не останется. Ладно, что вовремя мы появились, а то не миновать бы глухарке котла.
Не успели мы забыться, как снова наткнулись на задушенную петлей птицу, которая была намного больше первой. Ее черное блестящее оперение переливалось все-ми цветами радуги, вокруг глаз и ушей горели красные каемочки.
— Эх-хе-хе, какой красавец глухарь загублен! Ему бы летать да распевать по весне перенятую от своих сородичей брачную песню, прославлять ею наши леса, — вздохнул дядя Мирон.
В тот день мы порубили, наверное, с десяток веревочных и проволочных петель.
ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ
Перевод М. Мухачева
Еще задолго до открытия летне-осеннего сезона мой приятель Никита стал навещать меня. Он почему-то переживал больше, чем я, и разговоры вел только об охоте. А ведь ружье-то заимел всего года три-четыре назад.
Мы отправились с ним на старицы, которых много пораскидано вдоль Малой Кокшаги. Вышли с вечера, чтобы опередить своих коллег-любителей. Нам предстояло прошагать около двадцати километров. Если идти с отдыхом, то как раз можно успеть к рассвету, что нам было и нужно. А об охоте на близких старицах мы и не помышляли: там на каждую утку десяток охотников наберется.
Еще при выходе из дома мы почувствовали: будет дождь. Но возвращаться не хотелось. Поглядывая на сгущающиеся облака, мы все же верили, что распогодится. Однако не прошли и пяти километров, как на нас упали первые холодные горошинки. Облака потемнели, дождь разыгрался сильнее. Мы часто останавливались то под одним, то под другим деревом.
— Гляди, а небо-то, как решето, прохудилось! — забеспокоился Никита.
— Раз начало есть, то и конец будет, — обнадежил я приятеля.
К счастью, дорога оказалась песчаной. А по сырому песку идти гораздо легче. Собаки были сначала веселыми, но вскоре приуныли. Поджав мокрые хвосты и поминутно стряхивая с себя капли, они семенили рядом.
Половину пути мы прошли лесом. Впереди показались луга. Дождь хлестал уже как из ведра.
— Хорошо бы нам под стогом укрыться, — зябко поежился Никита.
Я ответил ему знакомым изречением:
— Утро вечера мудренее, поживем — увидим…
В лугах мы наткнулись на большой стог. Сначала пристроили собак, а потом залезли сами под свежее душистое сено. Теперь нам и дождь — не дождь, ведь крыша над нами толстая.
Плащи еще не промокли, белье было сухим, и в стогу мы быстро согрелись. Казалось, само лето нам отдавало частицу своего аромата и тепла.
А дождь все хлестал и хлестал. Как ни старайся, но в такую погоду задремлешь, убаюканный монотонной песней дождя.
Утром Никита разбудил меня. Я раздвинул сено и выглянул: дождь хотя и стих, но не прекратился. Облака — как закопченное дно видавшего виды котелка.
— Знаешь ли, во время дождя утки полощутся, блаженствуют на воде, — заметил Никита.
— Да, блаженствуют, а мы пришли охотиться или отсиживаться под стогом? — пробурчал я.
Не хочется покидать теплое, уютное место. Но ничего не попишешь, выходить надо. И собаки поднялись с неохотой. Они медленно потягивались и зевали. Так и не позавтракав, мы двинулись к ближней старице, которая, изогнувшись подковой, концами уперлась к Кокшаге.
Мы разделились, и каждый из нас со своей собакой пошел вдоль берега, выслеживая уток. Но их не было видно. И только когда мы встретились в конце старицы, Никитина Каштанка согнала с берега одну утку. Но мы не успели даже выстрелить: ее поймали собаки. Утка оказалась подранком.
Дождь не прекращался: он то усиливался, то стихал. С фуражек за шиворот капала вода. Она стекала по спине, и от этого неприятно знобило.
Мы попусту облазили и другое озеро. Нательное белье у нас промокло, и мы решили перебраться через Кокшагу. На том берегу — колхозная пасека, и дорога домой оттуда намного короче. Но как же и на чем переправиться?!
Хорошо, что на извилистом берегу оказался брошенный кем-то старый ботничок. Он едва мог выдержать двоих. Осторожно отталкиваясь длинными шестами, мы перекочевали на другую сторону на этом утлом суденышке, а собаки пустились вплавь…
Не охотник, а кто-нибудь другой, наверное, за любые деньги не согласился бы переносить такие трудности, какие испытали мы в этот день. Промокшие до нитки от головы до пят и уставшие, постучались мы в домик пасечника. Он сочувственно. встретил нас.
— В такую погоду я и собаку не выпущу, а вы с ружьями бродите. Ай-яй-яй! — покачал он головой и, поставив котелок на треножник, развел огонь.
Пока мы скидывали мокрую одежду, наш старый знакомый, дед Николай, накрыл стол. Мы тоже развязали свой рюкзаки.
— На здешних старицах еще неделю тому назад начали палить по уткам, — гневался хозяин, разливая горячий чай. — Я не понимаю, для чего бить утку;, которая еще не поднялась на крыло?! Ведь с нее ни.; мяса, ни пуха не возьмешь…
— Правильно, дедушка! — поддерживали мы его:
— Я тоже в молодости любил охотиться, но не до срока, — продолжал он. — И пчела раньше времени на цветок не садится. Она летит только тогда, когда нектар в цветке наберется…
За разговорами потерялся счет минутам. Я взглянул в раскрытое окно: дождь перестал, в рваных облаках засияли синеватые щели. Они расширялись, оттесняя тучи к горизонту.
Выглянуло солнце. Всеми цветами радуги на листочках деревьев и траве заплясали, словно живые, оставшиеся бусинки дождя.
Пора было покидать домик гостеприимного хозяина. Мы тепло попрощались с ним.
— Будете в наших краях, заходите!. — склонил он в поклоне свою седую голову.
Мы помахали ему
