спальни, но на пути зеркало. В облегающей пижамке прекрасно увидела: бедра рыхлые, кофточка животик немаленький обтягивает.
«Никакого дивана, лентяйка. Скоро лето, пляжный сезон!»
Решительно достала из шкафа лыжные ботинки, пробудила Тедди, своего шпица, и отправилась сквозь непогоду.
Олонецкий парк рядом с домом когда-то служил у риелторов заманухой, но теперь пользовался дурной славой. Юля, как и все любопытные в микрорайоне, тоже в начале января побывала на берегу пруда, где в новогоднюю ночь беременную убили. Полусумасшедшая старуха-колдунья из их подъезда клялась: на этом месте до сих пор стоны слышит. Но у Юли экстрасенсорных способностей не имелось, да и новости смотрела внимательно. В них говорили: смерть наступила, вероятней всего, от первого же удара ножом в сонную артерию. Так что вряд ли бедняга стонала – отправилась прямиком в рай. Ну, или в ад.
Девушки из их района в Олонецкий с тех пор ходить опасались, но сама Юля считала: если не пользоваться единственным благом в их районе – парком рядом с домом, – то вообще отсюда съезжать надо. Маньяк вряд ли станет в одном месте два раза гадить. Надо быть фаталистом. Да и на лыжах в округе больше кататься негде.
Маршрут, правда, составила, чтобы к пруду злосчастному не приближаться. Скользила по аллеям, параллельно пешеходным дорожкам, где хоть редкие, но прохожие появлялись.
Тедди поначалу плелся еле-еле, приходилось лыжной палкой толстяка подпихивать. Но Юля потихоньку ускоряла темп, и шпиц все быстрее перебирал тонкими, в сравнении с жирным телом, лапами. Она тоже разгулялась, порозовела – радовалась, что лени не поддалась. Цвет лица будет свежим, а противные складки на животе пусть не сразу, но обратятся в плоский пресс.
Утром да в жуткую погоду народу в парке никого. А вот птицы активно чирикают, весну предчувствуют. Тедди то и дело отвлекался, разгонял яростным лаем воробьев. Ворон, наоборот, побаивался – к Юлиным ногам жался.
– Что ты трясешься, ничтожное животное, – уговаривала она собаку, – гавкни на них погромче – мигом разлетятся!
И когда увидела чуть в стороне от лыжни изрядную воронью стаю – голов шесть собралось, – специально притормозила. Свернула с трассы, потянула за собой шпица, уговаривая:
– Ну, давай, Тедди, смелей! Я помогу, если что!
А пес, смешной, упирается, когтями в снег пробует вцепиться, скользит. И вороны совсем обнаглели – улетать даже не пытаются.
Она и сама в азарт вошла:
– Ничего себе, какие наглые! А ну, брысь отсюда!
Подкатила, волоча за собой шпица, и нахмурилась. На снегу – возвышение, будто холмик могильный, птицы активно его терзают, и клюв у одной вроде в ошметках каких-то.
– Пшить! – цыкнула на птичьих тварей.
Раскаркались, неохотно взвились.
И тут Юля увидела – из-под снега выглядывает ладонь. Женская, с маникюром, пальцы скрючены.
Шпиц тоже заметил – отступил, испугано заскулил.
А она отчаянно на весь Олонецкий парк завизжала.
* * *
Назавтра Люську должны были выписать, и она слезно попросила, чтоб Надя ее встретила вместе с Димой.
– Я, конечно, и с матерью могу на такси, но у нашей палаты окна как раз на выписную. Бабы глазеют. А Егорку нести некому. Одолжи мне своего Диму! Ему полезно, попрактикуется. А тетки от зависти удавятся.
Полуянов помочь благородно согласился.
Накануне они с Надей планировали отправиться в Сергиев Посад, погулять в Лавре, позволить себе в недорогих, но очень вкусных тамошних ресторанчиках скоромного (Надя – на законных основаниях, а Дима – за компанию). Но день выдался снежным, ветреным, и когда Полуянов предложил заменить активную программу на диван, пиццу и сериал, Митрофанова охотно согласилась. Весь день валялись, смотрели доброе кино, сухомятничали. Когда Надя без большой охоты предложила приготовить отбивные, друг сердечный героически отказался. Но в семь вечера она виновато взглянула на огромную (и уже пустую) коробку из-под пиццы – добрую половину съела сама – и сказала решительно:
– Все, Дима. Нельзя до такой степени разлагаться. Пойду сделаю хотя бы салат.
Вылезла из-под пледа, отправилась на кухню. Черемисина утверждала, что майонез в ее положении категорически запрещен, но Наде ужасно вдруг хотелось (почему-то в феврале) новогоднего оливье. Причем не с полезной вареной курицей, а с колбасой. Как раз и в холодильнике нашлась. Прочие ингредиенты тоже оказались в наличии. Сварила картошку, яйца, вытащила соленые огурчики, поставила на стол, приготовилась резать. Телевизор надоел, но, чтоб со скуки не умереть, включила. Попала на новости, умилилась репортажу с катка – малыши старательно разучивали танец маленьких лебедят. А дальше вдруг увидела на экране знакомый по предыдущим страшным репортажам Олонецкий парк. И услышала тревожный, но при этом какой-то торжествующий голос ведущего:
– Теория про маньяка, который убивает беременных, похоже, нашла свое подтверждение. Сегодня утром в том же самом парке, где в новогоднюю ночь погибла Мария Рыжкина, обнаружили новую жертву. Тело пока не опознано, но это молодая, беременная женщина. Она жестоко убита. Преступник нанес ей как минимум двадцать ножевых ранений.
* * *
Погибшую звали Гюльджан Фургатова. Являлась она гражданкой Узбекистана, пересекла границу с Россией два года назад. По закону должна была в течение недели встать на миграционный учет, а через девяносто дней предъявить контракт с работодателем или покинуть страну. Однако Гюльджан как прилетела регулярным рейсом из Ташкента, так и растворилась на российских просторах. Скорее всего, обреталась где-то в Москве или неподалеку – билетов ни на какие виды транспорта внутри страны она не приобретала.
Нынче встать на миграционный учет проще, чем потом разгребать проблемы на выезде из России, поэтому Савельев сразу предположил: вряд ли Гюльджан трудилась в легальной сфере. Но если криминал серьезный, вероятно, засветилась бы раньше. Могла, конечно, в няни пойти с проживанием или полы где-то мыть за зарплату в конверте, а проблемы с выездом из страны думала решать по мере поступления. Однако даже на скучной фотографии в паспорте Фургатова выглядела броско – взгляд дерзкий, губы сочные – сложно такую представить в роли уборщицы с глазами долу. Так что первым делом начали шерстить бордели, и птицу-удачу поймали сходу. Известная в полиции «мамка» Наталья Гринина (сама она предпочитала называть себя Николь) неохотно призналась:
– Моя. – И поспешно добавила: – Бывшая.
С ее слов, Фургатову привезли вербовщики, и поначалу она с девкой хлебнула горя. Гюльджан о себе мнения была превеликого, а по факту – ничего не умела (клиенты жаловались: «Дуб дубом»). И работала без вдохновения: двух-трех обслужит – все, мигрень или в животе колики. Но постепенно пообтесалась, гоношиться перестала, ремеслу научилась, усвоила – кротостью можно больше заработать, чем понтами. И клиентуру свою наработала.
