чувства хозяйки. Когда она очнулась в чужой постели — лепестки обрели тревожный оранжево-алый абрис, а листья налились ядовито-салатовым. Теперь юная мадемуазель больше не боится — соцветия сменили агрессию на пастельные тона. Потрясающе! Кажется, наклонись к шее и ощутишь сладковатый аромат нагретой солнцем лозы, коснись кожи и почувствуешь хрупкость и нежность едва распустившегося бутона. Родовая магия в действии — не в этом ли суть юной Повилики, находящейся в поиске господина и заманивающей в свои сети? Или меня влечет отдаленное родство, утихшая, но не отпустившая боль утраченного и не свершённого?
Есть что-то еще — едва ощутимое, на задворках сознания, подобное пугливой не оформившейся мысли или едва заметному уколу интуиции. Не могу определить и подобрать название — неуловимое, как след знакомого аромата в пустой комнате и обнимающий уют старого кресла. То же самое я почувствовал рядом с Тори при первой встрече, подобное испытал в салоне Белой Розы, а теперь Клематис бередит в душе то, что не понять и не объяснить. Но гиностемма черна и безжизненна, и нет в целом мире силы, способной напитать соком отмершие листья, вернуть силу тугим, засохшим стеблям, связавшим меня путами вечной одинокой жизни без смысла и любви.
Ухмыляюсь, поймав мысль девчонки о моем теле. Непрошенным приходит вопрос — знала ли она мужчин? Одергиваю сам себя — конечно нет! Иначе, Клематис бы, как Виктория, даже не взглянула в мою сторону. Такова их суть, природа, которую никто из нас не выбирал. Осознание и решение настигают одновременно — делаю шаг навстречу, подхватываю не успевшую ускользнуть ладонь и прижимаю к груди — там, где, обрекая меня на жизнь, беспощадно и ритмично бьется сердце, там, откуда пробиваются сквозь кожу ростки лианы. Ничего не происходит — лозы мертвы и черны, только тонкие холодные пальцы испуганно трепещут под моей рукой, да темные вишни глаз блестят вопросительным удивлением.
Девчонка не отталкивает и не отбивается, хотя мысль стукнуть метлой ненадолго посещает беспокойное создание. Забавная тростинка — ведь понимает — в моих силах ее сломать, а не паникует. Вместо этого пользуется мгновением, пытается призвать способности и заглянуть вглубь меня. Так вот как работает твой дар — через касание! Прости, милая, рано. Да и то, что скрыто точно не предназначено для неокрепших умов и невинных душ.
Ослабляю хватку, позволяя убрать ладонь, но Клематис улыбается по-взрослому печально и осторожно обводит контуры листьев, скользит по стеблю кончиками пальцев, едва касается так и не распустившихся мелких бутонов. Сила юного семени, воля молодого ростка пытается пробиться сквозь вековую броню моей коры.
— Столько боли… Почему ты еще жив? — едва уловимый шепот не слетает с губ. Это робкая мысль, зародившаяся в растрепанной девичьей голове.
— Не за кого умирать, — отвечаю вслух и начинаю исповедь. Остаточное графское зелье в крови развязывает язык безудержной откровенностью.
— Знак появился в одна тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Моя карьера художника была на пике, я был окрылен успехом и уверен, что весь мир у моих ног. Единственное, что омрачало — отсутствие той единственной, кто могла бы разделить любовь и все жизненные блага. Женским вниманием я обделен не был — к своим сыновьям Первородная более милостива. В отличии от Повилик, мы вольны и не ограничены в плотских наслаждениях, пока не встретим ту, кто пустит корни в нашем сердце и заставит душу прорасти узором на коже. После этого мы вместе до конца — в болезни и в здравии, покуда смерть не разлучит нас.
— Рейнар говорил, — теперь уже вслух произносит Клематис, и мне категорически не нравится, как имя графского отпрыска звучит из ее уст. Но садовники подождут, нельзя спугнуть внимание и зарождающееся доверие между нами. Девичьи пальцы все еще изучают стебель гиностеммы, и от этих прикосновений по телу разливается тепло.
— Она интересовалась старинными манускриптами, а у леди, организовавшей салон, была отличная библиотека. Там, у высоких стеллажей, с книгой в руках в свете закатного солнца я впервые увидел Викторию. Весь вечер не отходил от нее ни на шаг — блистал остроумием и интеллектом, пригласил на танец и набросал первый из тысяч портретов. Но моя избранница оставалась вежливо холодна и притягательно недоступна. Привыкший получать все, я предпринял попытку настойчивого штурма и в темноте алькова почти сорвал заветный поцелуй. Виктория выдала странную тираду о невозможности моих чувств и притязаний. Тогда я решил — дело в ее муже. Но это не выглядело серьезной проблемой — мои предки влюблялись в замужних дам и многократно выигрывали битвы с алтарными клятвами, браками по расчёту и прочими социальными недоразумениями. Непоколебимая верность миссис Ларус поначалу меня заводила, воспринималась как вызов, испытание на прочность чувств. Спустя годы могу сказать — чувства выстояли, но крепость так и не пала. Я преследовал Тори на балах, в салонах и библиотеках. Переехал следом за ней в Париж, завтракал в той же пекарне, гулял по тем же аллеям. В конце концов стал ее мужу если не другом, то хорошим приятелем. А потом у них родилась дочь, и я признал поражение…
Воспоминания уносят меня на вокзал Сен-Лазар в дождливый ноябрь, когда промозглый ветер был единственным провожающим в дальний путь. Почти ощущаю непрошенные слезы, вырвавшиеся на волю под прикрытием капель дождя, слышу звон колокола, возвещающего об отправлении, и протяжный паровозный гудок…. Внезапно память выбрасывает меня из Парижа в залитую кровью гостиную дачи под Петербургом — мертвая Зоя и деревенеющий Бейзил, сжимающий ее в объятиях. Что за…?!
Грудь жжет под ладонью Клематиса. Не заметил, как девчонка погрузилась в транс — губы беззвучно шевелятся, прикрытые веки дрожат. Неоправданно резко и сильно отбрасываю ее руку, запахиваю халат и тяжело грохаюсь на ближайший стул. Повилика смотрит с плохо скрываемой обидой, точно я только что выключил любимый фильм на самом интересном месте.
— Пробираться в чужую голову нехорошо, — бросаю, схватившись за чашку чая.
— Кто бы говорил! — хмыкает в ответ, подается вперед и вперивается в меня взглядом врача, встретившего уникальный случай. — Вы так умираете, превращаясь в пень?
* * *
Карел отдалился, сомкнул губы в плотную линию, а ладони прижал к груди — ровно там, где из сердца вился черный стебель гиностеммы, и где минуту назад лежала рука Полины. Девушка задумчиво переводила взгляд с собственных подрагивающих от напряжения пальцев на мужчину, замершего черной глыбой по другую сторону стола. Она его больше не боялась. Иногда достаточно один раз взглянуть чужими глазами, чтобы понять и даже частично принять иной мир. Щемящая,
