только чтобы не дрогнул голос — только бы не дрогнул!
«Кто живет за бойней?»
Он смотрел куда-то поверх лейтенанта, ища на разноцветных этикетках за прилавком слово, знак себе в поддержку, и не видел, как у Копачиу от удивления округлился рот. «Ага, вон вы куда, за бойней! Недурно, недурно, молодой человек, совсем недурно, но, может быть, чересчур, а? Я вам советую не влипать. Пробовали тут и другие до вас, да вовремя отстали. Я вам советую не влипать».
Он спросил минеральной воды, выпил и забубнил что-то себе под нос, словно от него потребовали слишком многого или сил нет как разогорчили.
Викол Антим повторил свой вопрос, как будто не слыша лейтенанта, он хотел узнать и уйти, понимая, что долго ему в этой ситуации не продержаться, разговор о ней выше его сил.
«Старик Адам Максенциу, вдовец, Адам Антуза, старшая дочь, Адам Аритина, младшая. Я думаю, старик немного не в себе, но не в том дело. Если только он не прикидывается. Живут затворниками, и хотя об этом прямо не говорится, но они в нас вроде бы не нуждаются».
Викол Антим не понял. «Как это не нуждаются? И в ком это — в нас?» Копачиу расстегнул ворот — он начал потеть. «Ей-богу, отличная штука эта шипучка… А вот как. Не припомню случая, чтобы они явились во Владию — ну хоть за самой малостью. Раз в месяц, правда, они приходят и платят что положено, а раз в два месяца ездят в Город и покупают уж не знаю что. И точка. Черт их знает, как они ухитряются так жить, но мое мнение, я вам признаюсь как частному лицу, этот Адам — жулик, он башковитый мужик, а корчит из себя помешанного. Пренебрегают они нами, молодой человек, одно слово — пренебрегают. Я этого никому не говорил, одному инженеру, и вас предупреждаю: не нарывайтесь, ни к чему якшаться с такими, которые пренебрегают».
«А инженер, что сказал по этому поводу инженер Башалига?» — спросил Викол Антим, на самом деле думая о том, что взгляд Антузы, ее каждодневный взгляд адресован, оказывается, не ему, учителю Виколу Антиму, а всему миру. Она шла сквозь мир, ни за что не задевая, а ее — и она принимала это спокойно — могло задеть что угодно. Задеть, но не подорвать силу ее одиночества.
«Инженер? Он только головой покачал, то ли да, то ли нет, эти проблемы как-никак в моей компетенции, он не хотел на меня влиять, знаете ли. А я — я пока выжидаю. Что-нибудь да будет. Кстати, эта младшая, Аритина, ходит в школу, вот вы у нее и узнайте подробности». Последнее слово он произнес так многозначительно и таким вкрадчивым тоном, что Викол Антим тотчас понял: тут следует остановиться, кто-кто, а лейтенант Копачиу знал, как человеком завоевывается и как теряется свобода.
И когда они уже разошлись, лейтенант Копачиу крикнул ему вслед: «Чуть не забыл, если вас так заело — хотя, ей-богу, зря, — спросите у Кройку. Уж он-то знает про Адамов. — Лейтенант фыркнул. — У него два конька: букашки да эти Адамы, нашел себе занятие». И смачно, убедительно расхохотался.
Кройку Викол Антим не спросил; хотя это был единственный человек, к которому он ходил в гости, хотя они вдвоем просиживали часами в пустой школе — а это как-никак давало ощущение солидарности, — он не мог сказать, что сблизился с Кройку, он подозревал его в двуличности, сам не зная, в каком смысле; одним словом, что-то его удерживало. С лейтенантом Копачиу — другое дело, тот гнул свою линию, может быть, опасную, но захватывающую. Викол Антим угадывал за всеми его мелкими ловушками опытную и сильную руку, ее движения завораживали, и он чувствовал себя мотыльком, летящим на язычок пламени, пусть гибельный, но стоящий риска.
Кройку он не спросил, зато сам стал шпионить, просто-напросто шпионить за Адамами: взял под наблюдение их дом и участок с высокими мрачными амбарами и в самые призрачные, рассветные часы дожидался, пока Антуза выйдет из ворот, поправляя на плече сестры сумку с книгами.
Он с удивлением обнаружил за черным забором, окружающим участок, целый другой мир, забытый им по приезде во Владию. Он вступил в заросли кукурузы, не думая, чем это может обернуться, неудержимо, как будто шел на запах теплого хлеба, зашагал быстро, позволяя сухим листьям царапать себя по лицу, путаясь в кудрях гороха, в тыквенных плетях, крученых, желтых, шелк неснятых початков цеплял его за рукава и штанины, и ему нестерпимо хотелось разуться и босыми ступнями осязать сухую землю, устланную семенами и листьями. Огород Адамов оказался разбитым на крохотные делянки, и Викол Антим, хотя его познания в сельском хозяйстве были смехотворными, все же уловил в посадках определенный смысл, чуждый нормальным потребностям жителя Владии. С пепельной коноплей соседствовала зелень картофеля, лен вклинивался в пятачок земли, засаженный рапсом дразнящего янтарного цвета, который осаждал высокие стебли соседа дружным, напористым войском побегов с отягощенными соком плодами. Для винограда, главной культуры местности, не нашлось ни одного угла, так же как для цветов и кустов, все было выполото, взрыхлено и ухожено до отчаяния. Викол Антим не смог бы ответить, откуда в нем взялось это слово, но чувствовал, что оно подходит. Он вышел к веренице амбаров, сколоченных из таких же досок, что и забор, крытых толем, поставленных прямо на земле, отчего в них зияли дыры — на месте подгнивших и выпавших досок. Двери вместо замков придерживались гнутыми гвоздями. Снаружи эти мрачные и ненадежные строения выглядели руинами когда-то крепкого хозяйства, острия травы пробивались между досками. Викол Антим увидел слизня, ползущего вверх по стене, за ним тянулась блестящая дорожка, и было очень тихо.
Он заглянул во все амбары по очереди, внутри все оказалось до невозможности просто и примитивно: ткацкий станок, трепалки для пеньки, бидоны с краской, луковая шелуха и скорлупа орехов, сметенные в кучки подле сундука, полного грубых, зато прочных тканей, выше — связки лука и красного перца; пахло льняным маслом и коноплей, вымоченной в пруду, — сладкий запах гниющей древесины. Куски дубленой кожи, мотки проволоки и мешочки с семенами висели повсюду на десятках, на сотнях гвоздей, глубоко вбитых в дощатые стены. Все дышало титаническим усилием прожить тем, что дает огород, затраты труда были несоизмеримы с его плодами, все получалось топорным, убогим, но от всего здесь исходила такая сила, такое присутствие духа, что учитель истории содрогнулся перед этой твердыней, перед редкой стойкостью этих людей, намеренных отстаивать свое одиночество любой ценой — ценой самоизнурения. Кончиками пальцев он потрогал абу[4]
