все одно, но я не знаю».
Бился, бился с ним Веревкин, говорил ласково, кричал, грозил, даже раз замахнулся, но Митька так прищурил при этом глаза, что Веревкин не решился его ударить.
— Ну, и чего ты пристал к нему, — крикнул другой агент: — как будто Корявого не знаешь, не в первый раз. Не скажет он тебе ничего. За это я его люблю, — засмеялся агент, — он у меня молодец. Только ты теперь, Корявый, сильно засыпался.
Митька пожал плечами: «Нет — чего», — сказал он.
— Возьмите его в другую комнату, — приказал Веревкин, и Митьку увели.
— Давай-ка сюда новенького, Рябинина что-ли, крикнул Веревкин.
— Этот скажет, — обратился он уверенно к товарищам.
Вошел Рябинин.
— Вот что, голубчик, — начал торжественно Веревкин, что он любил иногда делать, считая себя крайне красноречивым, — ты еще человек молодой, в первый раз попался, со всяким это бывает в жизни, и вот тебе мое честное слово, что я тебя отпущу. Я с тобой, как с честным человеком, — польстил Рябинину Веревкин, — ты не Митька и не Сенька, я по твоему лицу вижу, что ты из благородной семьи. Расскажи мне, как своему родному отцу, как брату, и жалеть не будешь. Скажи, где вещи спрятаны?
Рябинин молчал, его охватила мелкая дрожь, но он крепился. Он как-то инстинктивно не верил Веревкину, все его существо противодействовало влиянию сыщика, и он твердо усвоил предупреждение Митьки. Он молчал, стиснув зубы, которые порывались стучать друг о дружку.
— Ну, чего ты молчишь? Не бойся, пущу, говори! — настаивал Веревкин, думая, что он произвел впечатление на Рябинина, и что тот борется с собой.
Но Рябинин был нем. Веревкин приставал к нему со всякими речами, упомянул о совести, Боге, уговаривал, просил — ничто не помогало. Рябинин тяжело вздыхал, но молчал.
Веревкин наконец озлился; его вывело из себя это упорство молодого парня, в первый раз попавшегося к нему и такого недоступного и несговорчивого. Он это простил бы всякому старому вору, но такая выдержка новичка, худого и бледного, взорвала его. Он не выдержал и толкнул его в грудь.
— Ну, будешь ты меня помнить, подожди, — прошипел он, покраснев от злобы, я с тобой справлюсь. Возьмите его, — обратился он к городовому, и Рябинина увели в пустую небольшую комнату. Тогда позвали Сеньку.
— Ну, Сеня, не долго погулял, — ласково обратился к нему Веревкин, -— сбрось с себя несколько месяцев, говори, где вещи.
— Откуда мне знать, господин Веревкин? — начал было Сенька, но Веревкин его остановил.
— Да ты вот как! — крикнул он, — ей-Богу, месяц тебя за собою буду держать на кормовых, а потом уже в тюрьму пойдешь.
Сенька любил поесть, и Веревкин, зная его страх перед голодом, хотел этим воспользоваться. Сенька замолчал, и глаза его нервно забегали. Он сдвинул брови и стал глядеть в окно. Надежда засветилась в глазах Веревкина.
— Слушай, Рыжий, — начал он, — как ты не желаешь понять, что, если вас всех забрали, то у нас есть сведения правильные; тебе же не поможет запирательство. Ну, вещей не найдем, но все-таки тебе легче не будет. Сидеть пойдешь, только на большее время. А скажешь, где вещи, прежде всего мы тебя слабо пришьем к делу, будешь в сокрытии обвиняться; затем я дам тебе двадцать пять рублей, ей-Богу, сейчас даю, если не веришь...
Веревкин показал ему двадцатипятирублевый билет: Сенька угрюмо молчал, и надежда Веревкина увеличилась. Он продолжал:
— За нами пять минут не будешь числиться, сейчас же передадим тебя следователю: Лучше Пасху в тюрьме справлять, чем здесь, в сибирке, а Таньку твою отпущу...
Сенька при этих словах поднял на соблазнителя глаза.
— Все-таки будет, чтобы кто тебе передачу носил в тюрьму, а то и ее посажу, увидишь...
— Она, ей-Богу, не виновата, — сорвалось у Оеныси.
— Все равно, я ее примажу к делу, будет вам праздник.
— Таньку отпустите? — недоверчиво спросил Сенька, она, ведь, больная...
— Вот, чтобы я отца и матери не видел, — стал усиленно божиться Веревкин, — раз откроешься, сейчас отпущу и четвертную дам.
— А если ребята узнают, тогда мне будет, — сказал Рыжий.
Веревкин даже обиделся.
— За кого же ты меня считаешь? — воскликнул он: — не пойду же я «хевре» рассказывать, что ты подсеял. Для чего это мне, ты, ведь, можешь другой раз пригодиться.
— Так отпустите?
— Да говори где, как тебе не стыдно! — терял терпение Веревкин.
Сенька вздохнул и прошептал:
— Против сумасшедшего дома в овраге, в свалке зарыты.
— Кто с тобой был?
— Те же, кроме Таньки и Федьки.
— Честное слово?
— Говорю же вам.
— Ну, хорошо, — облегченно проговорил Веревкин, — ступай посиди.
— Только вы устройте, чтобы ребята не проведали.
— Я уж знаю. Когда приведем тебя, ты ударь «пант», спроси, кто выдал и ругайся, понял?
Сенька полуулыбнулся и вышел, потупя взор.
— Ну, а теперь, — воскликнул Веревкин, потирая руки, — я подведу этого мерзавца под карантин, я ему покажу, как за воровскую братию руку держать, будет он меня знать, я ему уж подсею, получить от хевры на орехи, останется доволен. Это у меня самое верное средство учить таких негодяев, я ему покажу характер.
Улыбнувшись улыбавшимся и понимавшим его товарищам, он отправился искать спрятанное добро.
Через час позвали Митьку в сыскную, где уже находился Сенька, довольный, что отпустили Таньку.
— Ну что, — обратился к Митьке Веревкин, — ты не скажешь, где вещи?
— Какие вещи? — удивился Митька.
Веревкин вскочил торжествующий и, вытащив шкатулку из-под стола, показал Митьке.
— А вот какие, теперь знаешь? — воскликнул он.
Краска залила лицо Митьки, он не верил своим глазам.
— Что, скрыл? Дурак! Если бы ты один воровал, тогда я понимаю, а когда взял с собою новичка, надежда плохая.
— Разве кто подсеял? — тихо, бледнее спросил Митька. —
— А что же —- Святым Духом узнали?
— Кто же это?
— Да твой приятель.
— Колька?
— Ну-да, Рябинин так и отдал вас, говорит, что ты был, Сенька и он, а Федька и Танька не были, так, ведь?
Митька стоял бледный, ошеломленный и негодующий, глядя то на Веревкина, то на Сеньку, стоявшего как ни в чем не бывало.
— Ну,
