после свадьбы приехала в Мезиржичи, она никого не знала и чувствовала себя в городе потерянной. Она вдруг везде оказалась чужой. Соседи дружески здоровались с ней, но смотрели с подозрением.
Хоть Эльза была еврейкой, но в мезиржичскую синагогу, стоящую на берегу реки, не ходили ни она, ни ее красавец-муж Эрвин, что возмущало некоторых еврейских жителей. Нехорошо, когда люди отворачиваются от своей веры, судачили они между собой. Вероотступничество явно свидетельствует о непостоянстве и недостатке характера.
Соседи с любопытством осмотрели новобрачных и сошлись на том, что Эрвин работящий, а Эльза — приятная особа. Но потом кто-то заметил, что этих евреев в городе становится многовато. И что они отнимают у местных работу. И что в газетах писали, будто самый бедный еврей богаче честного труженика крестьянина. И вообще евреев даже в армию не стоит брать, ведь они, по сути, те же немцы и говорят по-немецки. В конце концов, и Шену с Розенфельдом тоже не место в мезиржичском «Соколе»[6]…
Пусть это мнение мало кто разделял, хотя бы потому, что фабрикант Райхль тоже был евреем и обеспечивал работой кучу людей, но зачем зря навлекать на себя неприятности дружбой с евреями, ведь они всегда были немного сомнительной компанией. Достаточно вспомнить события осени 1899 года. В Мезиржичи еврейские погромы не были такими жестокими, как во Всетине, где не обошлось без человеческих жертв, но несколько окон в еврейских домах и в синагоге все же разбили.
Людмила Караскова, тогда уже вдова, не слышала этих толков, а может, просто не хотела слышать, и взяла Эльзу под свое крыло, хоть и была ей почти чужая. Именно Людмила посоветовала Эльзе разговаривать в городе по-чешски, хотя в своем родном Нови-Йичине она привыкла общаться по-немецки, и объяснила ей, что местные жители слишком патриотичны и скептически настроены к немецкой речи. Научила Эльзу, куда ходить за покупками, а каких лавок лучше избегать, объяснила, с какой соседкой можно и поболтать, а с какой лучше только вежливо поздороваться.
Когда Эльза овдовела, ее мать проводила бессонные ночи в страхе за Эльзину судьбу и молилась за дочь, внучек и душу дочкиного безбожного мужа в местной синагоге, но за советом, как выправить какие-то бумаги или разобраться со счетами в магазине, Эльза обращалась к Людмиле Карасковой.
Людмила Караскова стала главной свидетельницей перемены в Эльзе. День за днем, месяц за месяцем она наблюдала, как ее молодая подруга — поначалу такая неуверенная и беспомощная — становится самостоятельной, решительной и дальновидной женщиной, готовой противостоять любым невзгодам.
Но видела она и морщины вокруг карих глазах, и озабоченные складки у рта, замечала седину на висках, хотя Эльза искусно прикрывала ее платком, завязывая его сзади узлом. Людмила заметила, что Эльза забывала улыбаться, уголки губ у нее сами собой опускались вниз, а на лице застыло суровое выражение, но все же верила, что под слоем грусти, забот и хлопот это все та же Эльза, с которой она познакомилась много лет назад. Ласковая, дружелюбная и всегда готовая прийти на помощь.
В ту осень, когда Людмилу Караскову из-за ее болезни не радовало приятно греющее сентябрьское солнце, и каждое движение настолько изнуряло, что у нее посохла вся герань в деревянных ящиках за окном, она убедилась, что это правда. Пока Людмилу в больнице подвергали неприятным обследованиям, которые все равно ни к чему не привели, Эльза заглядывала раз или два в неделю в мастерскую на первом этаже, где Карел Карасек корпел над часовыми механизмами. Она расспрашивала его о здоровье матери и оставляла на прилавке кастрюльку с обедом.
Вы, наверное, подумаете, что Людмилин сын был ей за это благодарен, но как бы не так. Карел Карасек не любил Эльзу Гелерову. Его радражал ее строгий вид, крепко сжатые губы и презрительный тон, будто Эльза считает его болваном. Именно так Эльза и считала, что, впрочем, неудивительно. А как еще назвать двадцатишестилетнего молодого человека, которого интересуют только маленькие зубчатые колесики и крошечные пружинки, когда мир вокруг предлагает ему столько красоты и радости? Как еще назвать молодого мужчину, который не способен себе найти жену в городе, где бродят десятки мечтающих о замужестве красавиц?
Вернувшись из больницы, Людмила чувствовала себя немного лучше, но все опасались, что болезнь будет только прогрессировать. Она быстро уставала, лицо посерело, а кожа высохла и шуршала, как бумага. Она едва управлялась с готовкой и много лежала.
Эльза по-прежнему ее навещала. То заходила вечером поболтать, то в воскресенье после обеда приносила корзинку с булками или кусок штруделя. Карел каждый раз удалялся в свою мастерскую. Его не интересовали женские разговоры: бесконечные обсуждения грубо помолотой муки, плохого кофе и общей дороговизны. Не интересовали и Эльзины жалобы на табачника, который занял у нее две комнатки на первом этаже рядом с писчебумажной лавкой, провонял весь дом табаком, а аренду выплатил только под угрозой выселения. Поэтому, к счастью, он даже не подозревал, что после того, как женщины обсудят вдоль и поперек всякую ерунду, в том числе новое платье соседки, и вспомнят усопших мужей, приходит черед его холостяцкой жизни.
— Вон даже Йозеф Ганак скоро женится, — вздыхала Людмила. — А он ведь на два года моложе моего Карела. Я все время ему твержу, пусть найдет себе невесту, не то останется один, когда меня не будет на свете, но все как об стенку горох.
Эльза ничего не ответила, только погладила ее по руке. Глядя на Людмилины ввалившиеся щеки, она не находила в себе силы лгать подруге в глаза и уверять ее, что она еще поживет.
— Жалко, что ты не на десять лет младше, — улыбнулась Людмила. — Как бы я хотела видеть тебя своей невесткой. Что ж, придется еще потерпеть и подождать, пока вырастут твои дочери.
Эльза рассмеялась, но мысленно перекрестилась. Еще чего! Пани Лидушку она любит, но за такого рохлю, как ее сын Карел, она свою дочь никогда не отдаст.
Гана стояла в спальне перед туалетным столиком и расчесывалась. Створки трюмо она поставила так, чтобы видеть себя со всех сторон, и любовалась, как поблескивают черные пряди и ниспадают до пояса.
У нее были красивые волосы, она это
