поселились люди. Представилось ему, как ночами сидел у раскрытого окна или расхаживал по комнате и учил стихи и как всю ночь летели в окно и бились и гибли в круглом пятне света скопища ночных бабочек и мотыльков. Вспомнив это, он совершенно ясно увидел тех, для кого учил эти стихи и которые потом не слушали их, а только посмеивались и требовали чего-то другого, более современного и более острого. И это было всего обиднее. Понимал, что это недоверие — не к стихам, а к нему самому. Чувствовал себя беспомощным, как утлая ладья, раз не мог их переубедить, заставить любить то, что любил сам, чему сам радовался.
«Конечно, — думал он теперь, сидя в темноте, под грибком, на всю степь один неспящий бродяга, — первый год, сам еще только-только из студентов. Почему они должны были меня слушать, все от меня принимать на веру? Только потому, что институт окончил и что есть у меня об этом диплом? Иллюзия, мираж… Лишь язык мудрых врачует. Но где, у кого ее подзанять, мудрости?»
Он вдруг представил себя снова среди них, тех самых ненасытных задир, что так умело и ловко один за другим срывали ему уроки. И он подумал, что все равно сейчас пошел бы к ним в класс. И если хоть капля из всего, что он здесь пережил, если сомнения, боль, горечь и весь пот и все бессонные ночи не пролетели мимо, как сорванный ветром шар травы, если хоть капля из всего этого в нем отложилась, — то, наверное, он смог бы с ними поговорить так, чтобы они забыли про свои дурацкие, бесившие его фортели и чтобы у них появились к нему доверие как к учителю и интерес как к человеку.
Теперь ему кажется странным, что когда-то он мог прийти к нелепой формуле: учитель, важно ли это?
Что есть важнее учителя? Всему доброму в человеке он закваска. Вот что — истина. И не суть в каком — первом или втором — эшелоне он идет. А если случится и не приметят его на пышном пиру славы, так что ж… Все равно тот редкий в человеческой природе дар — хранить в себе радость при нечастых в общем-то жизненных удачах, всегда остается с ним, всегда ему поддержка и награда.
Он сидел и кутался в воротник своей холщовой куртки. В проемы между вагончиками тянуло сыростью и прохладой. Сидел, ежился. Потому что была глубокая ночь и потому, что осень была совсем рядом.
26
Но холодно было только по ночам. А дни еще стояли жаркие. До того жаркие, что казалось, будто солнце плавится.
Возле Ершовки все было готово к пуску. Жители поселка, никем не оповещенные, но как-то сами обо всем прослышавшие, окружили вытоптанный пятачок с торчащим из-под земли, как перископ, гидрантом. По случаю выходного дня все вырядились в лучшие одежды и ждали.
Но Степан не торопился. Он потому никого не хотел оповещать о предстоящем пуске, что сдача участка была не официальной, а пробной. Уж потом, когда все будет выверено, пожалуйста, милости просим. А так что смотрины устраивать… Но что поделаешь, людское любопытство — стихия, контролю неподвластна. Понимал, ходил вдоль участка, заглядывал в колодцы, пробовал арматуру — нервничал. Все видели, что он нервничает, и не понимали почему: накануне все тщательно подогнали и опробовали.
Весь городок был в сборе. Кроме Кирилла. Ну еще — Герматки и Пастухова. Герматка далеко. А Пастухов… Но учитель где?
— Этот твой учитель — безответственный человек, — выговаривал Степан Луизке. — Почему все должны его ждать?
Луизка, понимая, что в этом одна из причин Степанова беспокойства, пожимала плечами:
— Сам отпускал, терпи.
Степан еще несколько раз спускался в колодец, потом поднимался на высокую ажурную башню с огромным, выкрашенным в серебристый цвет баком и все посматривал на дорогу. Тянуть время становилось все труднее: все изнывали от нетерпения. Тем более, что никто не понимал, из-за чего так долго приходится ждать.
Кирилл еще утром отпросился у Степана в райцентр. Он должен непременно быть у Пастухова. Во-первых, ему вчера обещали бинты снять с головы. А во-вторых, сейчас у него нужно вообще бывать как можно чаще. Последнее письмо, которое он написал его жене, — вещь не шуточная. И поэтому он едет. А к полудню, времени пуска, вернется.
И вот его не было. Степану же почему-то очень хотелось, чтоб Кирилл увидел этот первый живой всплеск в знойной, жадной до капли воды степи. Если бы его спросили, почему ему это так нужно, он едва ли смог бы толком объяснить. Просто чувствовал: должен сделать что-то доброе для человека, которого раньше недолюбливал, понимал превратно. А теперь рад, что ошибся… Пусть и он это почувствует.
Но если и бывает чему-то предел, так это терпению. Не считаться с этим было нельзя. Степан подошел к гидранту, взялся обеими руками за вентиль, как за штурвал. Прежде чем сделать первый отворот, все же еще раз потянулся, глянул поверх голов на дорогу. Сначала увидел несущееся к трассе стадо телят, окутанное облаком пыли, услышал густое, как эта же пыль, улюлюканье бежавших за стадом мальчишек. Потом до него донесся рокот мотора и частые гудки. Телята и те, кто их погонял, разбежались в стороны, а из облака пыли вынырнул свирепый лоб грузовика. На околице машина остановилась, из кузова кто-то выпрыгнул, побежал к гидранту.
«Наконец-то…» — подумал Степан, узнав в подбегавшем Кирилла, изо всех сил крутанул вентиль. Из ощерившейся пасти гидранта с ревом и свистом вырвалась и тяжелой рыбиной шлепнулась о землю первая вода. С каждым отворотом вентиля струя становилась все сильнее и упружистей. Толпа кинулась врассыпную. А Степан стоял и крутил, и крутил вентиль. И только когда на нем не осталось и сухой нитки, отскочил, начал выжимать рубашку, потом сиял и опрокинул сапоги. Безудержно хлещет, разливается кругами вода. Вот она заглотнула сухие колючки и маленькие островки горячей рыжей земли.
— Пошла гулять, — светятся добродушием Степановы глаза, смеется его широкий рот, разгладились борозды лба. — Народу-то!.. — Теперь Степана радует все: и то, что так весело выплескивается вода, и, значит, все точно сработано, и что день стоит солнечный, добрый, и что этот длинный, худющий учитель сейчас здесь — тоже хорошо и славно. Подозвал его к себе:
— Ну как?
— Прекрасно.
— С Пастуховым что?
— Все нормально. Бинты с головы сняли. Бодрится. Я в экспедицию заходил: нет ли письма? И представьте… — Кирилл сунул руку в карман.
— От жены? — не дождался Степан.
— От Герматки.
— Да? А ну давай! — схватил
