в любое «окошко». В нашем деле, голубушка, нельзя подходить с кондачка. Мало покопаться в бумагах, надо еще и взглянуть на комплекцию. Я, например, рассуждаю так. Ежели человек широкой кости и с солидным животом, назначай смело. Будет пользоваться авторитетом. А ежели тощий, так сказать, худокормный, авторитета не жди. Ставь на нижестоящую ступеньку.
— Странно все как-то, — пожала плечами девушка.
— Ничего странного, — обиженно буркнул Неразберихин. — Вызовите мне Плотицына.
Антон Егорович Плотицын, уже не молодой человек с глубокими морщинками на загорелом лице, входит в кабинет, вежливо здоровается и, повинуясь жесту Неразберихина, садится в кресло возле стола.
— Итак, товарищ Плотицын, — начинает после непродолжительного раздумья Неразберихин. — Весь вопрос о вашем назначении упирается в один вопрос.
— А именно, Нил Иванович?
— Скажите откровенно! Как у вас дело со слухом?
— Со слухом?! — удивительно спрашивает Плотицын. — Нормально, Нил Иванович. Слышимость на оба уха отличная.
— Да не то, не то, товарищ Плотицын. Я хотел спросить у вас насчет чуткости. Не было ли у вас в этой области каких-либо завихрений?
— Завихрений?!
— Ну, не завихрений, так вывихов, скажем, отдельных элементов черствого отношения к людям, невнимательности, бюрократизма и прочих отмирающих пережитков?
— Откровенно говоря, Нил Иванович, такой болезнью я не страдаю. Да, впрочем, в личном деле все записано.
— Личное дело — это немая бумага, — косясь на вопросительный знак, бросает Неразберихин. Ее говорить не заставишь. Она молчит как рыба, а нам нужно живое слово, живая связь с массами. Хотелось бы поговорить откровенно, так сказать, по душам.
— А я вам откровенно и говорю. Таких «вывихов» и «завихрений»у меня нет.
Нил Иванович неудовлетворенно чешет затылок и, убедившись, что разговор о «вывихах» и «завихрениях» бесполезен, поспешно заканчивает беседу и отправляется диктовать очередной запрос.
…Телеграммы, прибывшие через сутки в адрес Неразберихина, вновь подтверждают, что номенклатурный работник Плотицын действительно «инициативен, энергичен, чуток и отзывчив». Но перед глазами Нила Ивановича, как немое изваяние, неотвратимо стоит вопросительный знак. Он временами бросает его в жар и холод и даже навевает страх и ужас.
«А вдруг этот вопросительный знак да поставлен рукой самого Кузьмы Захарыча? — думает со страху Неразберихин. — Вдруг да в этом усомнился Спиридон Макарыч? Что будет тогда? Как посмотрят на это они со своей руководящей точки зрения? А вдруг возьмут да спросят: «Это как же вы так, уважаемый товарищ Неразберихин, сидя на таком ответственном стуле, проглядели наш вопросительный знак? Почему и на каком основании вы начихательски отнеслись к мнению вышестоящего начальства?» И тут возьмут тебя, голубчика, за ушко да на солнышко. Посадят в твое насиженное кресло другую, более остроглазую единицу, а ты походи, попрохлаждайся, товарищ Неразберихин, «попасись» на подножном корму. Другой раз будешь умнее. Нет, нет. Этому не быть. Вопрос о назначении товарища Плотицына остается открытым. Сейчас же срочно вызовем с периферии подтверждающих лиц, и дело с концом. Далековато, конечно, накладисты расходы, но ничего. Игра стоит свеч. Не я буду, а вопросительный знак раскушу».
И, приободренный своими мыслями, Неразберихин отдает распоряжение о вызове с периферии трех низовых работников на совещание по поводу вопросительного знака.
Наконец этот долгожданный день наступает. На стол водружается пухлое дело Плотицына, вокруг дела рассаживаются работники с периферии во главе с Неразберихиным, поодаль в стороне присаживается Плотицын, и совещание начинается.
— Вами, товарищи, — начинает Неразберихин, — представлен материал на выдвижение по службе товарища Плотицына…
— Да, нами, — подтверждают низовые работники.
— Это предложение мы поддерживаем целиком и полностью. Но весь вопрос упирается в одно «но». Вот смотрите, — и Нил Иванович упирает острием карандаша в служебную характеристику. — Посмотрите внимательно и скажите, что вы там видите?
— Обыкновенную характеристику, Нил Иванович.
— Правильно! Это она. Но теперь вооружитесь лупами и взгляните вот сюда, на слова «достоин выдвижения».
Работники с периферии вооружаются лунами и склоняются над листом служебпой характеристики.
— Здесь стоит какой-то вопросительный знак, — говорит один.
— Да, здесь действительно вопросительный знак, — подтверждает другой.
— Вот в том-то и дело, что это вопросительный, а не восклицательный! — победоносно произносит Неразберихин. — Вот тут-то и собака зарыта. Будь то не вопросительный, а восклицательный знак, я бы вас и не вызвал… Да еще в такое горячее время уборки. Но поскольку это не какая-либо второстепенная кавычка, а вопросительный знак, не обессудьте. В бирюльки не играем, знаете ли. Дело ответственное. Надо разобраться, так сказать, вскрыть и обнажить все корни возникновения этого препинания.
— Нил Иванович! Помилуйте!! — воскликнул вдруг сотрудник отдела. — Вспомните! Да это же ваш… Ваш вопросительный знак, который вы поставили, когда решали ребус.
Пшеничные пышки
И до чего же любит пить чай Макар Макарович Чупилка! Обойдите вы всю округу, но вряд ли где найдете такого любителя чаепития, как Макар Макарович. Его, как говорится, хлебом не корми, щами не потчуй, а чайку дай попить вдосталь.
Усядется Макар Макарович за стол, расстегнет воротничок рубашки и сидит себе у шипящего самовара — блаженствует. Ну, а если к этому чаю да подадут пшеничные пироги или пышки, тогда пали из пушек, объявляй пожарную тревогу, а Макар Макарович ни за что не бросит чаепитие. Его и трактором не оттащишь от самовара. Будет сидеть до тех пор, пока не скажут: «В самоваре пусто».
Вот и теперь, увидев с кузова полуторки в окнах колхозной чайной объявление: «Сегодня чай с пшеничными пышками», Макар Макарович сразу же заметушился. Вместо яблок начал насыпать картошку, сельдерей стал путать с морковкой и в конце концов махнул рукой и сказал колхозницам:
— Ну, вы тут действуйте… торгуйте сами… а я пойду чайку попью с морозцу.
В уютной колхозной чайной Макар Макарович уселся поближе к самовару, расстегнул, по обыкновению, воротник рубашки, отпустил на три дырки ремень и, подозвав молоденькую белокурую официантку, весело пророкотал:
— А ну-ка, доченька, погрей.
— Сколько прикажете?
— На первый случай стаканов восемь чаю… и пять порций пшеничных пышек. Да которые погорячей, доченька, по-го-рячее. Эх, и до чего ж люблю попить чайку с горячей пышкой!
Официантка поспешила на кухню, а Макар Макарович вынул из нагрудного кармана расческу и, глядя в лоснящийся, начищенный до зеркального блеска бок пузатого самовара, начал причесываться. Не спеша сделал косой пробор, закрутил на палец усы и, поджидая официантку, уставился в окно, чуть подернутое узорчатой вязью морозца.
За окном празднично шумел, гудел колхозный базар. Гоготали гуси, повизгивали поросята, ревели машины, поскрипывали полозья саней, и сквозь этот шум, гомон слышался веселый голосок молодой садовницы Груни:
— Ранет, лучше такого нет! Дыни медовые — весом пудовые!
В чайной то и дело хлопала дверь. Входили и выходили посетители, оживленно разговаривали. Лишь Макар
