я на военный манер, вытянувшись по стойке смирно перед этим высоченным и строгим дядькой.
— Это не тот, что уже тринадцать янки завалил? А в последнем бою оказался впятером против девяти и без ракет? — прищурившись спрашивает он.
— Эээ… — только и вырывается у меня. — Нет, это точно не он. Рил до этого в воздушных боях не участвовал.
— Да он-он, — отмахиваясь, говорит военврач. — Я сам вчера подписывал документы на его счёт. Везунчик этот твой старлей! Из такой передряги выбрался и относительно целым. А ещё такая заботливая “сестра” к нему приехала. Знаешь, что с пленными лётчиками южнокорейцы делают? — он повышает голос.
— Нет, — отвечаю я, вжимая голову в плечи. Этот страшный майор буквально повис надо мной.
— Лучше тебе и не знать! — немного подумав, отвечает он. — Да уж, везунчик! — вслух думает он. — И что, ты, правда, врач? — неожиданно спрашивает он.
— Да!
Майор уставился на меня подозрительным взглядом и неожиданно начал задавать вопросы по медицине. Я сначала растерялась, но уже через пару секунд сориентировалась и начала отвечать как на экзамене.
— Значит, правда врач! — оценивает майор. — Как фамилия?
— Иванова! — радостно отвечаю я.
— Ну, что ж, будь по-твоему! Отправляйся к своему летуну! — говорит он, разворачивается и начинает медленно удаляться. — Надо же! Такая кнопка, а туда же! — опять размышляя вслух, он уходит из вида.
В госпиталь, где лежит Рил, отправили четверых. Пожилого, но вызывающего уважение хирурга Василия Петровича и трёх ассистентов — меня, долговязого молодого парня в смешных очках и очень приветливую рыжеволосую девушку моих лет. Мы с Василием Петровичем тут же нашли общий язык, и прямо с первого дня он начал меня называть “дочкой”. Я была не против этого, ведь он мне тоже очень понравился. Я даже решилась и рассказала ему про Рила. Он тогда улыбнулся и похвалил меня за мужество и волевой характер, ведь далеко не каждая так поступит.
По прибытии в госпиталь Василий Петрович первым делом устроил обход и осмотр раненых. Когда я увидела Рила, лежащего без сознания, всего перебинтованного, у меня невольно затряслись колени. Василий Петрович тут же назначил операцию. Он сказал, что нога может начать гноиться, и надо немедленно её спасать, пока зараза не распространилась дальше.
Ассистировала ему я и, через два часа, когда мы закончили, Василий Петрович подмигнул мне и шёпотом сказал: “Летать будет! Месяца три проваляется тут и снова сможет петли в небе крутить!”
Глава 2.4. Алиса
Кирилл
Сквозь белую пелену перед глазами изредка видно силуэты людей. Я иногда слышу, что они говорят, но не могу разобрать ни слова. Обезболивающие, будь они неладны. Из-за них не ясно в плену я или нет. Стоит только мне немного прийти в сознание, как мне опять что-то колют, и я проваливаюсь в беспокойный сон. Мне снятся отчаянные воздушные бои, где я совершенно беспомощен. Ни одна из моих атак не увенчивается успехом, как бы я не старался. А друзей, в свою очередь, одного за другим сбивают, и я слышу их неистовые крики о помощи. В конце мы остаёмся с комэском вдвоём против полчищ врагов. Я занимаю место ведомого, но тут же наглый и самоуверенный враг расстреливает его прямо на моих глазах, а я опять ничего не могу с этим поделать. Отчаяние бессилия наваливается на меня волна за волной, пока действие морфия не проходит, и я не просыпаюсь весь в поту. Но с некоторых пор мне начала сниться Лани. Эти сны гораздо приятнее. Мы часами гуляем с ней по безлюдным пляжам. Вокруг только море, вечернее небо и пляж из мельчайшего пушистого песка. Кожу щекочет приятный тёплый ветерок, дующий со стороны моря, и мы без устали идем вдоль берега, наслаждаясь размеренной беседой.
Когда наркотический туман снова рассеивается, и у меня получается собрать разбегающиеся мысли в кучу, я пытаюсь проанализировать ситуацию. Целой картины событий я не знаю, видимо, я часто терял сознание. Итак, первое, что я помню после приземления — это то, что началась стрельба, и меня ранили. Далее вокруг завязался бой. Повсюду слышались выстрелы, и пули свистели прямо над головой. Наверное, это союзники пришли мне на помощь. Очень любезно с их стороны, ведь я сюда тоже не отдыхать приехал. Далее, после потери сознания, я прихожу в чувства от того, что круглолицый кореец даёт понюхать мне нашатырь, спрятав от огня в неглубокой ложбинке. Сейчас я понимаю, что надо было попытаться рассмотреть форму этого солдата, чтобы понять, к кому я попал, но тогда я сконцентрировал внимание лишь на его лице. Передо мной был молодой кореец, который очень обрадовался, когда я открыл глаза. Он весело что-то заорал окружающим его солдатам, ведущим бой. Я ничего не понял, кроме трёх слов: “…. руски соколь…лаибей…” — последнее, если мне не изменяет память, переводится как “Живой”. Итак, он сказал всем, что я жив. Почему он назвал меня русским соколом? Ах, да! Помнится, ещё в детстве отец рассказывал мне что-то такое. Он служил в полку, старослужащие которого ещё в 50-е годы воевали здесь, в Корее, на стороне все тех же северокорейцев. Противостояли им опять же американцы. В те давние годы они не на жизнь, а на смерть дрались в воздухе на своих Миг-15. Так вот, отец рассказывал: ветераны, заставшие эту войну, говорили, что в те времена всех наших лётчиков называли “Соколы”. И корейцы переняли эту традицию, ведь наши пилоты самоотверженно дрались плечом к плечу вместе с ними, пачками разили врага и гибли, отдавая союзнический долг. Забавно, прошло уже почти 65 лет, а они помнят подвиг наших дедов и относятся к нему с уважением. Вот это я понимаю, народная память!
После этого меня взвалили на носилки и долго куда-то тащили. Я не раз терял сознание от боли в груди и ноге, но вскоре опять приходил в себя. Последние воспоминания — это вертолёт и госпиталь. Судя по всему я все же у союзников. Валяюсь в госпитале, где надо мной неустанно колдуют врачи, колющие мне этот, будь он неладен, морфий, чтобы проводить операции.
Но с некоторых пор я разучился отличить явь от наркотических галлюцинаций. Вот, например, вчера. Я был уверен, что не сплю, но тут ко мне в палату заходит ни кто-нибудь, а Лани. Затем какой-то дедулька командует ей, что необходима операция, колет мне что-то, и я опять проваливаюсь в небытие. Глупость какая-то — сон внутри сна. То, что она мне снится, не вызывает сомнения.
