других. Именно этот риск отчасти и заинтересовал принца два года назад.
Знал он и о том, что, если произошедшее откроется, разговор с отцом будет неизбежен. Король терпеть не мог копаться в чужом грязном белье, но никогда бы не упустил очередной случай отчитать сына. А потому Эндрил знал и как следует поступить в этой ситуации.
Всё, что от него требовалось — опустить глаза, состроить невинное личико и напустить на себя маску раскаяния. Покаяться, что его дружеское общение с дочкой лорда было расценено, как нечто большее. Признать, что был неосмотрителен или даже глуп, а также заверить, что в ближайшие дни он проглотит свою гордость, встретится с главой семьи Куррентеров и принесёт глубочайшие извинения. А затем переходить к разговору, ради которого он прибыл.
Была лишь одна проблема. Знать, как поступить, и сделать так — порой совсем не одно и тоже.
Он едва не задохнулся от гнева. Всё накопленное за утро смешалось, закипело внутри. Ненависть к мерзавцам, которые на него напали. Его собственное бессилие. Несправедливость, которая преследовала его с прибытия домой. Сам факт того, что этот дом совсем не рад его видеть. Лицо матери, полное сожаления. Братья, которых он даже не увидел. Радостное приветствие подросшей сестры, которая искренне не понимала, почему была разлучена с ним так долго.
Несколько недель Эндрил предвкушал этот разговор. Разговор, который должен был вернуть ему расположение отца. Помочь вновь обрести дом, семью. Дать наконец шанс сделать что-то великое. Помочь королевству и даже, может быть, обрести славу.
И он знал, что ему могут помешать лишь собственные чувства. Собственная неосторожность или несдержанность. Его глупость и ребячество. Те качества, по которым и станет бить отец.
И всё же не смог сдержаться.
— Почему, — с ненавистью процедил принц, — все так любят использовать это слово? Ты ведь говоришь о девчонке из семьи торгашей, лишь недавно получивших место в совете. О семье, чей отец распустил армию их дома, чтобы выгадать побольше денег. О семье, чей отец подкладывал свою дочь под каждого долбанного проходимца, у кого в кошельке звенели монеты. О семье, которая понятия не имеет, что вообще значит слово «честь». И о девушке, которая была рада оказаться товаром. Словно ведро гвоздей или ящик с сушёной рыбой. И такой же безмозглой, кстати. Так почему же ты, отец, решил использовать слово «обесчестил»? Не правильнее было бы сказать «оказал честь»?
Эндрил увидел, как лицо отца побагровело от гнева. И почувствовал, что прямо сейчас завис над самой, мать её, бездной.
— Нет уж послушай! — закричал он, сделав несколько шагов к постаменту. — Послушай полностью, не кривя лицо! Ведь это ты встретил меня во дворце с этими гнусными сплетнями! Так позволь же мне ответить на них, отец! Я действительно виделся с Луизой Куррентер перед полётом на Север. И да, я провёл её во дворец. Мы гуляли по парку на золотой ветви. Она умилялась лебедям и синим калам, и — это было удивительно, — мне спела. А после этого я отвёл милашку Луизу обратно к цветочным вратам, попрощался с ней, поцеловав руку, и больше ни разу её не видел, так как был на долбанном северном Царь-древе, куда ты меня отправил!
Эндрил замолк, тяжело дыша.
Для хорошей лжи требовалась правда. Хотя бы крупица. И Эндрил нашёл её в праведном гневе, который испытывал.
Ведь именно Луиза подсела к нему на одном из скучнейших балов, прямо перед прибытием северян на Царь-древо. Она же придумала способ выбраться незамеченными и обмануть охрану возле ворот дворца. Именно дочка не слишком именитого лорда, которую Эндрил даже не сразу узнал, утащила с кухни бутылку отвратительного восточного вина — отец презирал все прочие, — отыскала пустующую комнату кого-то из слуг и затащила юношу внутрь. Из всего этого Эндрил мог сделать вывод, что Луиза Куррентер была заинтересована в их встрече куда больше самого принца. Настолько, что даже оторвала ему пуговицу от любимой рубашки.
Так может быть, именно ему следовало пожаловаться отцу?
Он, пытаясь успокоиться, смерил короля взглядом. Отец выглядел довольным. Он никогда не умел скрывать радость победы. И, конечно же, он не верил ни единому слову Эндрила. Готов был поверить слухам и дочери какого-то лорда, но не собственному сыну.
— Как бы то ни было, — произнёс Эндрил, всё ещё дрожащим голосом. — Почему мы вообще говорим об этом? Даже, если сказанное тобой, было бы правдой — а это не так, — разве дом Куррентер может позволить себе возмутиться? На полном серьёзе в открытую предъявить что-то королевской семье?
— Безмозглый дурак, — зарычал король. — Разве ты до сих пор не понимаешь, что любые твои слова или действия будут сказываться на мне? И какой урон ты способен нанести короне, нарушая шаткое равновесие в столице?
И тогда Эндрил, неожиданно даже для себя, расхохотался. Пожалуй, это было самым непристойным из сделанного за день, а может, и за всю его жизнь — а ему было с чем сравнивать. Однако сдержаться он не смог.
— Знаешь, — начал он, отсмеявшись. — Всё детство я слушал истории о Мелтоне Тан Гурри. О твоих подвигах, победах. О доблести и силе. О непоколебимости, чести, уме. Они буквально преследовали меня. На любое моё достижение падала твоя тень. Любую победу обесценивал груз огромных ожиданий. Я окончил академию с отличием, отлично овладел мечом и мушкетом, изучил историю, дипломатию, юриспруденцию, военную науку. И всё это лишь для того, чтобы соперничать с тобой. Но уже заканчивая академию, я знал: человека, с которым я соревнуюсь, не существует. Он лишь плод мифов и легенд, которыми обросла твоя жизнь и подвиги. И тем не менее... Многие твои действия я осуждал, со многими решениями был не согласен. Но я всегда уважал тебя. Уважал за то, что ты был себе верен. Верен собственным идеалам и стремлениям. Верен своему пониманию правды и чести. И верен своей цели, непоколебимый и несдвигаемый, будто долбанный огромный валун. Но теперь... — Эндрил с вызовом взглянул прямо на отца, в глазах которого блеснул неподдельный интерес. — Теперь я вижу, что передо мной нет даже этого человека. Остался какой-то жалкий призрак. Кривое отражение. Актёр, напяливший маску и силящийся сыграть роль, которая давно уже ему не под силу.
Он отдышался, а затем заговорил снова, чувствуя, что тишина вокруг стала слишком густой, слишком давящей, слишком громкой.
