Книга Повилика - Катерина Крутова

трав, ластилось к Повилике сочными стеблями и наливными бутонами. Медленное дыхание успокаивало сердце, укрощало нервные пальцы, теребящие кружевную кайму рукавов. Сжатые губы расслаблялись, позволяя улыбке вернуться на растревоженное бурей чувств лицо. Женщина закрыла глаза, собирая в груди накопленную силу, загоняя потаенные непрошенные мысли в сокровенные глубины глубин — туда, где весело смеется отец, где радостно катится в тачке простоволосая девочка, а душа не ведает тьмы и боли.

— Я надеялся застать вас одну, — знакомый певучий голос, отзывающийся тягучим томленьем во всем теле.

Ветви ивы раздвинулись точно портьеры, пропуская художника.

— Я надеялась, вы уехали.

Мучительно-горячая кровь прильнула к только что усмиренной груди.

— Не мог уехать, не простившись.

Один сделанный шаг и пальцы снова впились в платье, нервной дрожью комкая ткань.

— Не смогла бы проститься с вами, — и на выдохе со всей сдержанной нежностью, не губами, душой сказанное имя: — Матеуш…

— Повилика, — узкие ладони, касающиеся лица, впервые не кистью, — кончиками пальцев выводящие знакомые до мелочей черты. Влажное небо глаз над распахнутым миром всех цветов и оттенков. Весна, бушующая в молодых телах. Близость сердец, бьющихся под парчой и шелком. Губы, медлящие, таящие дыхание, горячие, влажные, сладкие на вкус.

Ветви ивы сплелись, ограждая влюбленных от мира, шелест трав заглушил несдержанный тихий стон. Поцелуй был как вечность — тягучий, неторопливый. Спрашивающий и молящий продлиться еще.

— Останься, — тонкие пальцы сомкнулись на вороте плаща, требуя большего.

— Твой муж… — обожгло шею слетевшее с кончика языка.

— Закажет еще много картин, — теперь баронесса Замен знала свои желания и была уверена в собственных силах.

Тем же вечером Матео Зайзингер получил заказ на восемь панно для церкви в Шельмец-баньи.

*

Полина хихикает, вытаскивает из ящика старые игрушки и приносит в гостиную все сшитые Ликой подушки. Меня озарило идеей, которая требует незамедлительного эксперимента. Жена наблюдает за нашей возней скептически:

— Что ты хочешь доказать, Влад? — чуть припухшие от недавних слез глаза смотрят с настороженной недоверчивостью. Но мы с дочерью переглядываемся и ухмыляемся, как заговорщики, посвященные в общую на двоих тайну.

— Увидишь, — бросаю мимоходом и с выражением максимальной загадочности ухожу в мастерскую. Через минуту возвращаюсь, держа в руках пяльцы с незаконченной вышивкой. Тут терпение Лики заканчивается — отбирает у меня рукоделие, скрещивает руки на груди и вперяется в нас с Полиной требующим объяснений взглядом.

— В память пустишь? — Полина сдает весь замысел с потрохами и усаживает свою недоумевающую мать на диван. Я опускаюсь рядом — прямо на пол и беру напряженные пальцы Лики в свою руку. Синие глаза удивленно вглядываются в наши лица, но жена быстро сдается, согласно кивает дочери, а мне улыбается, с нежностью водя окольцованным безымянным по линиям на ладони. В ответ глажу округлое колено и остро ощущаю потребность остаться с Ликой один на один. Из-под длинных опущенных ресниц меня одаривают таким взглядом, что не остается сомнений во взаимности желания. Но первым делом эксперимент. Тем более, дочь так вдохновилась, что не отстанет. С нее станется ждать под дверью спальни и забрасывать телефоны неторопливых родителей сообщениями типа: «Мам, пап, вы там скоро? Кончайте быстрее, я жду!»

— Отправимся по горячим следам, — киваю на незаконченную вышивку. Жена задумчиво касается полотна, на котором плетистая роза обвивает резную ограду. Пока введены только темные цвета — черный, оливковый, шоколадно-охристый. Местами намечена изумрудная зелень и лазурь неба. Но сами цветы угадываются лишь силуэтами, и все равно я уверен наверняка — это белые розы — знак старшей сестры.

— Давно начала? — обращаюсь к Лике.

Она критично рассматривает работу, подмечая изъяны и недочеты. Отвечает, задумчиво поддевая пальцем еле заметный узелок:

— Вчера вечером. Не спалось.

Тогда же я увидел странный сон, где плетистая роза расцвела на стенах каюты.

— Ну, что скажете? — выжидательно гляжу на двух очаровательных волшебных созданий, волей судьбы оказавшихся моей семьей.

— Неудачный выбор цвета, — выдает Лика. — Надо высветлять, заменить коричневый на беж…

— Ма-ам, дай я! — Полина тянет нетерпеливо-капризно и, получив разрешение, касается ткани. Улыбка тут же сходит с ее лица, черты обретают резкость сдерживаемых эмоций, свойственную взрослым и столь редкую у познающих мир. Молча дочь протягивает мне свободную ладонь — и я ловлю ее руку. Мы образуем круг — Лика, держащая на коленях пяльцы, ее пальцы, переплетенные с моими, и Полина, касающаяся нас обоих. А после окружающий мир тускнеет, чтобы вспыхнуть в сознанье иной картинкой.

Напротив меня в кресле взъерошенный юнец в белоснежной рубахе. Рукава закатаны до локтя. Жужжит машинка в смуглых руках, а на предплечье формируется узор. Пока результат не ясен, но я-то знаю — это сердце в побегах плюща, а передо мной семнадцатилетний Бас Керн, изнывающий от любви и боли. Как бы невзначай он задевает коленом обнаженное бедро и мои губы (губы Полин) трогает ироничная улыбка. Все чувства юного саксофониста как на ладони, а вот истинная натура его спрятана глубоко. Под прикрытием уколов иглы белая роза вонзает шипы в подноготную суть, вытягивает почти осязаемые нити — предначертанной сущностью проступает в эскизе, видимой только внутреннему взору одной из Повилик. Девушка отстраняется, разминает затекшую шею и подходит к окну. За спиной будущий доктор Керн не сводит взгляда с аккуратных, обтянутых шортами ягодиц и длинных стройных ног.

— Лимонада? — Полин наливает два высоких стакана и протягивает один Бастиану. Мой лучший друг делает большой глоток и пьянеет как от крепкого алкоголя — резко тянется навстречу, не сводит взгляда с губ, приоткрывает рот в ожидании наслаждения и… замирает, остановленный узкой ладонью с аккуратным перламутровым маникюром. В видении я чувствую запах роз, обещанье искристой радости и будоражащего наслаждения, слышу счастливый смех и джазовый саксофон, вижу другого, незнакомого мне Керна — растрепанного, беззаботного и хмельного, держащего в объятьях высокую смуглую женщину с татуировкой розы на правом бедре. Как свои ощущаю я чувства Полин — ее тягу ответить наглому юнцу и дать шанс возможному будущему, мучительно острую потребность слиться в поцелуе, желание, разливающееся по телу, требующее принять предлагаемую любовь и отдаться порыву. Но под узкой ладонью цвета молочного шоколада, под влажной от пота белой рубахой неистово колотится сердце Себастиана Керна, одного из лучших кардиологов современности, но весьма посредственного саксофониста.

— Это не твой путь, дружок, — отвергают Баса карминовые губы. Я чувствую сожаление и грусть от добровольного прощания с прекрасной несбыточной мечтой. Вновь тихо жужжит машинка, и проступает на предплечье определяющее судьбу тату. Но теперь я знаю, что чувствует роза, когда на отломанной ветке засыхают нераспустившиеся цветы.

— Это был дядя Бас, да? — Полина