наступило время решительных действий. Ты, товарищ Буров, отвечаешь за охрану города, ты, Михаил Степанович, — повернулся он к губ-военкому, — берешь на себя руководство по подавлению восстания, а твоя задача, товарищ Измайлов, не подпустить к берегу корабль противника, который должен подать сигнал. Все ясно? По местам!
…Красный военморлет Митрофан Коровкин только что вернулся с задания. Его механик закреплял само-лет за буй, установленный неподалеку от берега, а Митрофан снял фуражку, разостлал на траве донельзя порыжевшую, заштопанную во многих местах кожанку и блаженно растянулся, широко раскинув ноги. Несколько минут лежал совершенно бездумно, наслаждаясь тишиной, покоем, отдыхом. Затем повернулся на бок, достал из кармана трубку, закурил и снова стал блаженствовать, время от времени выпуская клубы дыма.
Прошуршали по траве шаги, кто-то сел рядом. Думая, что это механик, Митрофан Молча пододвинул кисет с табаком.
— А может, моих закурите? — раздался незнакомый голос.
Взглянул — командующий морскими силами Измайлов. Держит портсигар с папиросами.
— Ох, извините, Николай Федорович! Здравствуйте.
— Здравствуйте, Митрофан Андреевич. Ну что же вы, берите!
— Я уж лучше своего, позадиристей!
— Смотри, как хочешь. Летал?
— Летал…
— Что там?
— Все то же. У Тендры — катера, шаланды. В сторону Одессы миноносец пошел, кажется «Жаркий». Ух, как мне хочется с ним посчитаться!
На «Жаркий» все моряки крепости зуб имеют. По-видимому, на нем есть карты минных заграждений, и по каналам он подходит к берегу, обстреливает наблюдательные посты, высаживает десанты.
— Дойдет и до него очередь… Больше ничего?
— В море за Тендрой корабль виден. Крейсер «Кагул», наверное. Сюда как будто направляется. Но еще далеко… Да, что-то мне кажется, вроде людей у них больше появилось на Тендре…
И замолчал, попыхивая трубкой. С минуту молчал и Измайлов.
— Митрофан Андреевич, как у вас самолет?
— Как Омелькины штаны…
Омелька — что-то вроде приемыша у летчиков отряда. При белых парнишку заподозрили в связях с партизанами. Мучили, несколько раз выводили на расстрел, но все время стреляли выше головы. И подросток не выдержал: лишился речи. Летчики приютили его, подкармливали, понемногу одевали, и за это Омелька платил им какой-то особой привязанностью. Однако он никак не хотел сменить свои латаные-перелатаные штаны, на которых, как говорится, на заплате три заплаты и все кричат: «Оторвусь!»
— Нет, кроме шуток?
— Да какие тут шутки! Вон он… Нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, в обшивке гвозди не держатся, талрепы на расчалках проволокой закручены. Эту штуку, пожалуй, и самолетом-то можно условно назвать.
— Что-то вы сегодня такой мрачный…
— Э-ге! Если бы мне сейчас английский «хевиленд» да хорошее горючее…
— Понимаете, в чем дело, в немецких колониях и в других кулацких селах на сегодня, на двенадцать дня, — Измайлов посмотрел на часы, — намечено поднять восстание. И начнется оно по сигналу с «Кагула» — он подойдет к берегу и даст залп из всех орудий… Не будет сигнала — возможно, вспыхнут отдельные очаги. С ними справиться нетрудно. А если сразу поднимутся все колонии…
Коровкин сразу же сел на траву, крикнул механику:
— Федор, что там?
— Тросик срастил, теперь вот заплату нужно положить!
— Сам сделаю. Грузи бомбы! Да «гвоздей»[11] побольше возьми!..
— Какие бомбы брать, двадцатифунтовые?
— Бери десятифунтовые!
И началась лихорадочная «настройка» самолета. Коровкин зашивал пробоину в плоскости, а механик укладывал около сиденья бомбы, «гвозди», вставил в пулемет ленту.
Все готово.
Перегруженный самолет долго бежал по воде, затем тяжело поднялся, медленно стал набирать высоту. Позванивают, поют каждый на свой лад тросики, поет в ушах ветер. А внизу расстилается знакомый пейзаж: вот белые домики Очакова, прижавшиеся к глинистым обрывам: гигантским дредноутом вытянулся остров Березань, а в лимане, похожий сверху на блин, лежит Первомайский насыпной остров. Недавно, в день Первого мая, его переименовали, а до этого Николаевским, по имени стоявшей на нем батареи, звался. А вот изогнулась турецким ятаганом песчаная Кинбурнская коса, к ней приткнулись две плавучие батареи.
Дальше — Тендровский залив, владения белых. У затопленного крейсера «Чесма», который много лет выполнял роль щита при артиллерийских стрельбах, стоят несколько катеров и шаланд. А вон и крейсер «Кагул» выворачивает из-за Тендровской косы.
— Ну, сейчас шурухну! — улыбнулся механик.
Самолет пошел в атаку. Как только он очутился над кораблем, механик выбросил горсть «гвоздей». Оружие нехитрое, но при попадании насквозь пробивает человека, и летящие со свистом стрелы всегда вызывают панику. И на корабле палуба мгновенно опустела.
Снова заход. Федор выбрасывает бомбы, одну, вторую. Они рвутся в воде около бортов. И только третья при следующем заходе попадает в корму. Что-то начинает гореть, столб дыма тянется за кораблем. Чтобы не дать потушить пожар, самолет снижается почти к самым верхушкам мачт, и механик начинает стрелять по палубе из пулемета. Затем выбрасывает последнюю бомбу и на всякий случай горсть стрел. И огромный корабль, водоизмещением почти в семь тысяч тонн, вооруженный тридцатью шестью орудиями и несколькими пулеметами, имеющий 570 человек команды, поворачивает, уходит подальше от берегов, в море, убегая от маленького самолета, который и в воздухе-то держится на честном слове.
Самолет поворачивает на Очаков. А тут миноносец «Жаркий» показался. Стоит в заливе на якоре. Коровкин не может отказать себе в удовольствии попугать его.
— Бомбы есть? — спрашивает одними губами — слов за свистом ветра механик все равно не услышит.
Тот разводит руками — нету. Только «гвозди» остались — показывает стрелу.
— Все равно!
Снижается над кораблем. Федор горсть за горстью бросает стрелы. На палубе — беспорядочная беготня, но кто-то бросился к пулеметам, открыл стрельбу. И вдруг заглох мотор. Коровкин планирует, уводя аппарат подальше от корабля, но самолет снижается. И с каждым метром все больше и больше. И вот сел на воду.
— Что там такое?
Федор выскакивает из кабины, по гондоле пробирается к мотору.
— Трубка перебита!
И тут же:
— Смотри-ка!
С корабля спустили шлюпку, и она направляется к самолету.
— Да пугни ты их! — кивает на пулемет Коровкин.
— Патронов нет…
— Н-н-да… Закрути! — подает тщательно сберегаемый моточек изоляционной ленты.
— Готово!
— Заводи!
Садится Федор верхом на мотор, берется за лопасти винта. Прокручивает и раз и два. А шлюпка все ближе, ближе. Уже видны орущие рты, слышны крики.
Завелся мотор. Подняться самолет не может, в дырявую гондолу-лодку набралось полно воды, но вот он уходит по воде все дальше и дальше от шлюпки, от корабля. Вслед ему стреляют, но за шумом мотора, ветра, волн не слышно ни выстрелов, ни свиста пуль.
Уже около самой Кинбурнской косы летчики еще раз осматривают мотор, вычерпывают воду из лодки, затем поднимаются в воздух.
Самолет еле дышит. Правое крыло растрепано,
