говоря, что не пристало с государем бороться, и чтобы слуг своих, которые там были между ними, взял к себе, чтобы с ними чего-нибудь не случилось, если произойдет какое-либо замешательство.
Случился великий мятеж и волнения, ибо много было таких, которые, покинув панов, хотели сражаться вместе с запершимися. Каждый встал с оружием наготове, надеясь на тесноту, ибо двор от двора находился недалеко. Однако в тот день ничего не произошло. Вступился в это дело пан воевода, послав к приставам, чтобы не торопились, обещая все обдумать. И согласились на том.
Дня 15. Советовались паны, что делать. Очевидно было, что одному человеку несколько сотен не обмануть, да и дело, противное совести. Ведь беглец находился в осаде. Поэтому во избежание столкновений, добивались, чтобы его выдали. Однако же постановили, что не следует торопиться, и помедлили паны с решением два дня.
В прошедшие пять дней 11, 12, 13, 14, 15 никакой ни нам, ни им не давали пищи, а им еще два дня воды не давали. До тех пор, пока пан воевода не взялся сам за дело, не хотели ничего привозить и не позволяли купить хлеба.
Дня 16. Нам только хлеб и пиво дали, а тем ничего.
Дня 17. Когда после долгих переговоров обещали, что виновный не будет испытывать никакого притеснения до царского указа, и поклялись своею верою, он сам вышел к ним, и несколько товарищей проводили его. Пан воевода, по своей благосклонности, послал за ним. В доме все товарищество, что с ним было, напоило и угощало самого виновного и посланца пана воеводы. Отослали виновного потом к самому знатному боярину, у которого он содержался в чести и лучше, нежели мы, ибо тот его всеми достатками своими снабжал. Так же и с другим товарищем его поступили, отдав его под начало пристава.
Не мешает также вспомнить, что, когда их поймали в Ростове и посадили на ночь в опальную избу, они застали там донского казака, который рассказал, что был посажен в тюрьму, потому что привозил в Москву грамоты от Дмитрия и подбросил их. Он уверял, что Дмитрий точно жив и что видел его своими глазами за десять недель до того, подтверждая это присягой. Некоторым из нас это показалось неправдоподобным.
Там же к ним в Ростов прибежал гонец с указанием, чтобы ростовцы отправляли людей в полки Шуйского, и рассказывал о великом войске неприятельском под Тулой. Об этом мы и в Ярославле слышали от осведомителей своих, и также говорили о Дмитрии, что он точно в Туле.[237]
Дня 18, 19. Снова нам ни есть, ни пить не давали.
Дня 20. Только пива и горилки дали, но пить натощак не хотелось.
Дня 21, 22. Все-таки пищи никакой не дали. Очень нам досаждали эти голодовки, особенно тем, у которых уже были на исходе деньги. Денег не было не только у простых, но и у самих панов. Столовое серебро продали, и то с великими трудностями, ибо платили только за гривну по 6 ф. 20 (так!). А продать позволили, когда немного раздобрились. На торг никак не хотели пускать, одежду продавать запретили и “москве” покупать заказали, разве что кто тайно продаст. Тогда тяжко было некоторым, точнее, почти всем. А те, с Татарского двора, посылали к приставам, заявляя, “что если нам еще несколько дней есть не дадите, то должны мы прочь идти или погибнуть”. И в самом деле, у них самая большая нужда была, ибо немало их добра в Москве во время погрома побрали. Пан воевода посылал непрестанно к приставам, но они прятались, как псы, чтобы им не докучали. Сильно мы повесили носы, боясь большей нужды и размышляя, что же наконец делать.
А в это время еще другое событие произошло, весьма тревожное для нас. Ибо в тот же день (дня 22) с несколькими сотнями стрельцов приехал из Москвы думный боярин, некий Михаиле Михайлович Салтыков (тот самый, которого под Новгородком покойному царю и пану воеводе привели, привязав веревку к бороде).[238] Встревожились мы сильно, а особенно из-за того, что он вечером приехал. Тем более, что приезд его более обещал зла, нежели добра. Уже были среди черни такие, кто оплакивал нас, жалея и предупреждая, что, вероятно, утром на нас нападут. Всю эту ночь были мы настороже, поручив себя покровительству Бога и горячо умоляя спасти нас, и в таком весьма ужасном положении ожидали мы исхода дела.
Дня 23. Рано утром были мы между надеждой и страхом. Потом боярин прислал к пану воеводе известить, что “я приехал сюда специально, по царскому делу, поэтому желаю, чтобы пан воевода с родственниками своими, не считая слуг, во двор мой в город тотчас прибыл”. Услышав это, мы еще более засомневались, боясь, как бы панов сперва захватив, по нам потом не ударили, либо какое-нибудь коварство не устроили. Долго размышляли об этом: ехать к нему или нет. И все же, поразмыслив, решились. И, поручив себя воле Бога, поехали пан воевода, пан староста красноставский и пан староста луковский, взяв с собою слуг — несколько пеших и двух на добрых конях, для осторожности, на тот случай, если бы что-нибудь произошло. А пан староста саноцкий остался при царице, и вся другая челядь приготовилась на случай необходимости.
Когда наши приехали туда, боярин, поздоровавшись с ними, спросил пана воеводу о здоровье от царского имени, объявляя ему после обычных титулов царскую милость и такую новость, что “посол царя и государя моего, который был в Ляцкой земле, князь Григорий Волконский возвратился с утешительными вещами. А за ним ожидаем мы со дня на день посла короля ляхов князя Богдана Огиньского[239] с серьезным посольством. Как скоро он приедет и те дела, которые из-за Расстриги приключились, обсудит, тогда тебя сразу со всеми панами царь из земли своей обещает отпустить, потому что король ляхов сильно без тебя тоскует и осведомляется о здоровье твоем. И теперь жалует тебя царь, разрешает, чтобы ты из челяди своей человек 70, то есть старосту красноставского и купцов, которые здесь находятся, отослал в Польшу впереди себя, чтобы они известили всех о вашем здоровье. А сам пока не поедешь”.
Дня 25. Тот Михаиле сразу известил царя о послушании пана воеводы. Ведь наши приставы далеко не так изображали наши дела до него в своих писаниях, в которых доносили, что мы чинили беззакония, ссорились, побили стрельцов. И, наконец, что мы будто бы день владели крепостью,
