она. — Хозяйка мне, с неделю тому, сказала, что есть костюмы у Шмила, так я ей дала талоны и деньги, чтобы взяла и для тебя.
— Коштюм ш ярлыком? — прошепелявил Сила и улыбнулся.
Это означало: новый костюм, прямо из магазина. В последний раз у него был такой еще при жизни отца. С тех пор, как отец умер, мама одевала его в старье, подаренное сердобольными женщинами. Сила ненавидел это обношенное, латаное тряпье, вырывался, когда мать одевала его, и кричал: «Хочу коштюм ш ярлыком!» — он тогда сильно шепелявил, потому что у него выпадали передние молочные зубы.
И вот он лежит перед ним, костюм с ярлыком: пиджак и брюки из грубой темно-серой ткани. Мать разглаживает его шершавыми руками и приговаривает:
— Я и попросила ее: возьми, говорю, и для моего, когда своему будешь брать, ведь с малых лет ходит в чужих обносках, пусть хоть раз оденет неношеное. А она еще спрашивает: на сколько лет ему взять, на тринадцать или на четырнадцать? Возьми, говорю, на пятнадцать, чтобы он из него не вырос за одну зиму.
Костюм был и длинен, и широк, но маме он нравился.
— Теперь можно и у Балажей показаться, — сказала она, и Силу передернуло.
— А чего я у них не видал?
— Я слышала, они собираются брать ученика, так я заговорила с Агатой.
— А она что?
— Нужно, мол, с Имро поговорить. Может, заглянешь к ним, попросишь? Неплохо было бы, сынок. У механика всегда кусок хлеба верный, а теперь, когда у хозяина землю отнимут…
«Значит, она уже слышала», — подумал Сила. Слышала и уже обдумала, что и как. Пока он ломал себе голову, мама действовала. Купила костюм и пересилила неприязнь к сестре, которая стыдилась Шкалаков, бедных родственников.
Сила не прочь был бы стать механиком. Что может быть лучше, чем ходить около молотилки в спецовке, — шапка набекрень, сам весь перемазан в масле? Молотилка гудит, люди потеют от жарищи, а механики посиживают в тени, едят жареных цыплят, пончики или вкусную домашнюю колбасу.
Он уже представлял себе, как сидит с дядей в холодке после сытного обеда. Сидят, покуривают, подремывают. Вдруг посреди равномерного, спокойного гула машины раздается скрежет. Барабан загрохотал вхолостую и умолк, клочья соломы застряли в элеваторе…
«Механик! Меха-аник!» — кричат грязные молотильщики.
Сила подымется, равнодушно, мимоходом скажет дяде:
«Я сам налажу, не беспокойтесь».
Опытное ухо специалиста сразу слышит, в чем дело: солома была сырая, обмоталась вокруг барабана. Солидным неспешным шагом Сила подойдет к молотилке, выключит мотор, очистит барабан, для пущей важности осмотрит заодно решета, капнет в нескольких местах масла из масленки, включит мотор, прислушается: молотилка работает чисто, равномерно, — и вернется к дяде.
Хорошая работа, Сила бы от такой не отказался, если бы…
Если б не нужно было просить о ней Балажей.
Это их единственные родственники в Лабудовой, но в батрацкую к Шкалачке они уже несколько лет не заглядывают, и Сила с матерью тоже обходят стороной дом Балажей на Верхнем конце деревни.
— Уж ты сходи, сынок, сделай это ради меня, — не отступается мать, — по-хорошему, спокойно. Мол, мама вам кланяется и очень вас просит. До самой смерти будет за вас молиться.
Сила чуть было не стал на дыбы, что-то внутри обожгло его, словно раскаленными клещами схватило. Мамино смирение его оскорбляло, приводило в ярость. Но как тут отказаться, сказать «Не пойду!»?
— Как-нибудь загляну к ним в воскресенье, когда дядя будет дома, — пробурчал он и стал выбираться из слишком длинного, широкого и к тому же страшно жесткого костюма.
* * *
Места вокруг Лабудовой холмистые. Ровная низина тянется только от реки Нитры до шоссе на Превидзу. Дальше земля начинает круглиться холмами, большими и маленькими.
Корыто — лощина между двумя холмами, которая в самом деле похожа на корыто с узким дном и крутыми боками. Здесь расположены делянки мелких лабудовских хозяев.
У Гривковых в Корыте две полоски. Одна побольше — на гектар, да еще вверху, у дороги, полгектара. На меньшей полоске в этом году была пшеница. Ее сжали, свезли, обмолотили, а сегодня Милан запахивает пшеничную стерню. Это работа нетрудная, и Милан ее давно уже делает сам. Плуг не нужно запускать глубоко в землю, стерню запахивают мелко, примерно на пядь, чтобы подрезать корни бурьяна.
Лыске и Пеструхе жарко, они высовывают языки и тяжело переставляют ноги с растрескавшимися копытами.
— Пить хотите, бедняжки, — заговаривает Милан с коровами голосом заботливого хозяина.
Он довел борозду до конца, опрокинул плуг. Коровы медленно шагают по краю поля. Пеструха тянется к одуванчику в канаве. Лыска не может, ей мешает ярмо, но и она таращит кофейные глаза на одуванчик.
— Проголодались? — спрашивает Милан. — Ну-ну, сорви, не бойся.
Пеструхе удалось слизнуть одуванчик, Лыска дергает головой, вытягивает шею из ярма. Милан поглядывает на недопаханный участок и вздыхает. Как решить: допахать или попасти несчастных коров? Если не допашет, мама будет ворчать. Ну и пусть ворчит, не может он больше глядеть, как вываливают языки и тяжело дышат коровы.
Он погнал коров к дороге, отцепил плуг и подпер его колышками. Потом повел коров к шоссе, на Яблоневую, там, где аллея старых яблонь, а под ними — холодок и трава, проросшая сочным луговым клевером.
На Яблоневой коровы передохнули. На траву они прямо-таки накинулись, срезают ее языком у самых корней.
Прошел пассажирский поезд из Превидзы.
— Одиннадцать, — сказал себе Милан. — Еще немного попасу и приду домой как раз к обеду.
Кто-то шел от станции, издали невозможно было разглядеть, кто это. Но когда человек свернул в аллею, Милан сразу узнал Эрнеста.
— Я тебя увидал из поезда и пошел навстречу. Доктор велел больше ходить, разминать ногу, — сказал Эрнест и осторожно сел на край дорожной канавы. — Вспахал?
— Еще нет. Коровам жарко было, еле дышали, я и решил попасти их немного.
Он ждал, что Эрнест выбранит его, но тот только вздохнул:
— Не жалеем мы их, они уж и доиться перестали.
Он порылся в портфеле, достал сверток в белой бумаге.
— Колбасу тебе принес.
Милан взял бумажный пакетик. Две булочки и колбаска; когда мама едет в город, она приносит ему конфету, как маленькому, а Эрнест — всегда колбасу. Мужчина — он и есть мужчина. Милан взялся за еду. Булочки были хрустящие, с поджаристой корочкой, а колбаса — сладковатая.
— На заседании был?
Булки с такой колбасой Эрнест всегда приносил с заседаний. Там давали на полдник сладковатую колбасу — конскую.
Эрнест усмехнулся: угадал.
— Был. Утром в больнице, а потом
