кровавую метку. Стены здесь стали влажными и скользкими, словно вспотели. Шергин удивленно заметил, что кровь на них не отпечатывалась.
Он спотыкался, но продолжал шагать вперед. Сколько минут или часов прошло, Шергин даже не представлял, время текло рывками, чередуя сгустки подробнейших, бесконечно нудных фрагментов с безнадежно глухими провалами.
Коридор кончился и уперся в двойную высокую дверь, почти ворота. Шергин без особой надежды устало толкнул обе створки. Дверь качнулась, тяжело подалась и медленно раскрылась. От неожиданности Шергин даже не обрадовался. Замер в нерешительности, вглядываясь в темноту.
Перед ним расстилалась пустошь, поросшая бурьяном и низким кустарником, дальше шли огороды, которые спускались к темной реке, неподвижной и маслянистой, как деготь, с зеленоватой лунной дорожкой. На той стороне реки виднелась мельница, чернело колесо, вдоль берега росли старые ивы. В лунном свете макушки их казались припорошены инеем. За ивняком начинался луг, тоже серебристый от луны, он полого тянулся до самого горизонта. Неподвижность реки оказалась обманчивой, Шергин разглядел, как течение медленно-медленно уносит какой-то блестящий предмет цилиндрической формы.
Шергин сделал шаг, хмыкнул и развел руками, словно извиняясь перед кем-то. В дальнем углу сознания всплыла вялая мысль: «Что за бред? Я ведь в Москве, в Замоскворечье. Этого просто не может быть». Но глаза, постепенно привыкая к серой тьме, разглядывали все больше подробностей — это было не Замоскворечье.
Сквозь кусты и чертополох проглядывал красноватый свет, там что-то вспыхивало и мерцало. Шергин перелез через невысокий забор из дикого камня, обогнул старую, треснувшую пополам яблоню, всю в уродливых наростах.
В лощине горел неяркий костер. Перед огнем на земле сидел босой старик, зябко выставив вперед худые грязные руки. Он был плешив и мал ростом, не больше шестиклассника.
— Господи… — пробормотал Шергин. — Это же…
Три года назад Кузякин включил его в делегацию мэрии, их принимали в Кремле, принимали на самом высоком уровне. Шергину тогда посчастливилось удостоиться рукопожатия. Боже, как же он был счастлив! Как ребенок, боже… И никому не сказал, что рукопожатие было вялое, а ладонь стылая и потная. Как снулая рыба.
На старике был рабочий комбинезон и широкий клепаный пояс с карабином, каким обычно пользуются верхолазы. Он рассеянно глазел на огонь и тихонько насвистывал какую-то песенку. Пламя лизало его ладони, плясало между пальцев — Шергин это ясно видел, он подошел ближе и окликнул старика. Тот повернулся, правая сторона лица пылала оранжевым, левая казалась фиолетовой дырой. Старик едва заметно улыбнулся и, кивнув головой в сторону реки, сказал:
— Уже скоро…
Шергин заметил, как в черноте дальнего берега возник неясный силуэт, в тишине послышался тихий всплеск, по лунной дорожке пошли круги, и она рассыпалась, как пригоршня мелких монет, а еще через мгновение на освещенном плесе показалась фигура человека. По воде стелился туман, и Шергину почудилось, что фигура скользит прямо по воде, приближаясь к его берегу.
Над рекой и лугами плыла полная луна, неяркая и размытая, словно задернутая марлей. Проглядывали звезды. Легкая муть застилала все небо и неторопливо ползла на восток, где вдали грудились черные грозовые тучи, освещенные по краю зеленоватым светом.
Марля плавно разошлась, и в прореху выглянула луна. Черная прореха вытянулась и стала похожа на китайского дракона, сочная флуоресцентная луна оказалась сияющим драконьим глазом. По воде пробежало зеленоватое мерцание, лучистое и яркое, словно отражение неоновой вывески.
По небу чиркнула звезда. Шергин знал, что нужно загадать желание. Ничего загадывать не пришлось: в берег уже уткнулся тростниковый плот, на котором стояла его дочь Анна Шергина. Она молча кивнула отцу и поманила его рукой, приглашая на плот.
Глава 13
Платон
Александр Григоренко[27]
— Как ты попала сюда?
Шергин спрашивал, понимая бессмысленность вопроса.
Они стояли на плоту, который отдалялся от берега так плавно, будто под ним твердь, а не вода. Шергин осматривал странное одеяние дочери, большое весло в ее руке — нелепость этого подобия парковой статуи Шергина не веселила и не раздражала. Пережитое за этот краткий промежуток времени опустошило его — он даже не ждал, что дочь ответит. Но она ответила.
— Если существует дверь, то кто-то должен в нее войти. Так пусть этим «кто-то» буду я.
Лицо ее отражало безжизненный плоский свет, губы держали неподвижную полуулыбку, от которой Шергину вдруг стало страшно. Он схватил ее за плечи, встряхнул, крикнул «Аня!», но улыбка не исчезла.
— Ты ведь мой отец, — сказала Анна, — так ведь?
— Аня, ты что…
— Ну и вот. Должна же я знать, что ты задумал на самом деле. Как видишь, тебе все труднее скрывать то, ради чего ты и те, кто за тобой, собрались разворотить целую улицу, согнать с обжитых мест кучу людей, разрушить их жизнь. И мою в том числе — догадываешься об этом?
— Я расскажу тебе, — прошептал Шергин, — расскажу все! Самой первой. Обязательно. Но… потом, чуть позже. Поверь мне, деточка моя.
— Ха-ха-ха, — проговорила деточка, — так я и думала. Вы все так… И мама тоже было начала рассказывать, а потом — хлоп, и рот на замок, продолжение в следующей серии…
— Что?! Что она сказала?
— В Новой Москве строить выгоднее…
— Много она понимает, твоя мама!
— Догадываюсь, что больше тебя, — улыбка стала издевательской, — она ведь гидролог. И на самом деле это была ее идея.
— Думай, что говоришь, идиотка сопливая!
Шергин никогда не называл дочь обидными словами — ранее она не давала повода.
Гнев разбудил Шергина. В жизни ему приходилось переживать всякое, но он знал за собой одно спасительное свойство: когда обстоятельства припирали его к стене, вдруг отключался страх, тоска, мысли, в душе на мгновение водворялась абсолютная тишина, в которой начинали загораться команды, как на аварийном табло. Сейчас табло приказывало: не смотреть по сторонам, не думать, идти обратно, на поверхность. Немедленно. Любой ценой.
— Дай-ка! — Шергин схватился за весло в руках дочери — дочь не отдавала; Шергин рванул с силой — ни девушка, ни весло даже не шелохнулись, будто перед ним и впрямь была статуя. Коротким замахом Шергин влепил дочери пощечину — бейсболка упала в реку, улыбка осталась та же.
— Очнись!
Аня молчала.
— Не надо бить детей…
Голос, мягкий и усталый, возник за спиной Шергина, и появившееся табло со спасительными командами мгновенно отключилось — возвращались непонятные звуки, мысли, предчувствия.
За его спиной, на краешке плота, сидел, скрестив ноги, старик — плешивый, в рабочем комбинезоне — тот самый, которого он видел у костра и принял за призрак, галлюцинацию… Шергин не заметил, как старик попал на
