— По запястью, — успел вставить я. — Она перерезала себе лишь одно запястье.
— И этого более чем достаточно. У нас их всего два, так что и одного должно хватить — причем с лихвой! Марик, я обещаю тебе не уходить от твоего отца, а взамен прошу тебя расстаться с нею, прежде чем ты запутаешься так, что выпутаться уже не сможешь. Я предлагаю тебе честную сделку. Ты готов пойти на нее?
— Да, — ответил я.
— Узнаю своего мальчика! Узнаю своего высоченного красавца мальчика! В мире полным-полно красивых молодых женщин, которые не вскрывают себе вен, которые вообще ничего себе не вскрывают. Их, знаешь ли, миллионы! Вот и найди себе такую. И пусть она не будет еврейкой, пусть она окажется кем угодно! У нас на дворе пятьдесят первый год. Ты не обязан оставаться в гетто, в котором прожили жизнь мои родители, и родители моих родителей, и родители родителей моих родителей, и так далее. Да и с какой стати? Это гетто исчезло, его на самом деле больше не существует, причем уже давным-давно. От него только и осталось что обычай есть кошерное мясо. И этого достаточно. Более чем достаточно. И пусть так впредь и будет. Потому что так, может быть, надо. А все остальное преспокойно может исчезнуть. Мы с твоим отцом и с тобой никогда не жили по правилам и законам гетто, так не начинать же теперь! Мы американцы. Гуляй с кем угодно, женись на ком хочешь, занимайся со своей избранницей всем, что нравится вам обоим, — пока она не возьмет в руку бритву и не захочет лишить себя жизни. Девушка, настолько душевно израненная, чтобы решиться на такое, не про тебя. Девушка, у которой возникло желание лишить себя жизни — а жизнь ее и начаться-то не успела, — не про тебя абсолютно! У тебя не может быть ничего общего с такой. Тебе ни к чему такая, пусть она и выглядит как языческая богиня и приносит тебе в больничную палату цветы целыми охапками. Она писаная красавица — на сей счет нет ни малейших сомнений. Судя по всему, она отлично воспитана. Хотя, может быть, в самом этом воспитании имеется какой-то тайный изъян. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Никогда нельзя судить о том, что происходит в иных домах за закрытыми дверями. Но когда с ребенком что-то не так, первым делом нужно приглядеться к родителям. Так или иначе, она мне понравилась. Я не имею ничего против нее. Я искренне желаю ей всяческой удачи. Я за нее молиться готова — за то, чтобы ее жизнь не обернулась бесцельной саморастратой. Но ты мой единственный сын, мое единственное дитя, и ответственность я несу за тебя, а не за нее. Тебе следует прервать с ней всяческие отношения. Тебе следует хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе другую подружку.
— Я понимаю.
— Правда понимаешь? Или просто спорить не хочешь?
— Я, мама, споров не боюсь, и тебе это прекрасно известно.
— Что правда, то правда. Ты и с отцом, бывало, в спор вступал, а его слабаком не назовешь. И ты ведь ничуть не уступал ему. Строго между нами, я гордилась тобою, когда тебе удавалось взять над ним верх. Но, надеюсь, это не означает, что, стоит мне уехать, как ты передумаешь. Ты ведь не передумаешь, а, Марик? Когда ты вернешься в колледж, когда она придет к тебе, когда заплачет, когда ты увидишь, как она плачет, — ты ведь не передумаешь? А расплакаться для такой девицы — раз плюнуть; это с первого взгляда видно. Под кожей у нее слезы, и только слезы. А ты способен выдержать ее слезы, Марк?
— Способен.
— Способен выдержать истерические вопли, если дело дойдет и до них? Способен выдержать униженную мольбу? Способен ли ты отвести глаза от той, которая так откровенно и отчаянно мучается и просит у тебя того, что ты вполне можешь ей дать, вот только не хочешь? Да, конечно, родному отцу ты можешь надерзить. Можешь сказать ему: «Не твое дело. Отвяжись от меня!» Но хватит ли у тебя силы и стойкости ответить так ей? Потому что ты ведь у меня парень совестливый. Есть у тебя совесть, и я горжусь этим, но в иных обстоятельствах собственная совесть может стать тебе самым страшным врагом. Совесть у тебя есть, и сострадание в тебе есть, и доброта, разумеется, тоже. Вот и ответь мне: знаешь ли ты, на что тебе придется пойти, чтобы эта девица в конце концов от тебя отвязалась? Ведь чужая слабость воздействует на нас ничуть не менее разрушительно, чем чужая сила. Слабые люди далеко не столь безобидны, как кажется. Сама их слабость может при случае обернуться силой. Особа, столь нестабильная эмоционально, как эта девица, стала бы для тебя, Марик, сущим наказанием. Наказанием и ловушкой!
— Мама, совершенно не обязательно мне все это расписывать. Остановись прямо сейчас. У нас с тобой сделка.
И тут она обняла меня, обняла своими ручищами, ничуть не слабее моих (а может, и посильнее).
— Ты ведь такой порывистый! Ты в этом отношении пошел в отца и его братьев. Вы, Месснеры, люди порывистые. Когда-то твой отец был исключением из общего правила, единственный Месснер, который повиновался не чувству, а расчету, единственный, у кого была голова на плечах. Но сейчас (уж не знаю, кто и за что нас наказывает) он стал столь же сумасшедшим, как все остальные. Месснеры ведь не просто мясники. Они крикуны, они буяны, они скандалисты, великие мастера стучать кулаком по столу, топать ногами и биться головою в стену. И вот, ни с того ни с сего, твой отец стал одним из них. Так что, уж пожалуйста, изволь не следовать дурной семейной традиции. Сумей перерасти собственные эмоции. И этого не я от тебя требую, а сама жизнь. Иначе ты будешь просто-напросто затоплен нахлынувшими на тебя чувствами. Затоплен и смыт — и никогда уже не сумеешь вынырнуть на поверхность. Мне кажется, эмоциональная сторона — это самая сложная наша проблема. Эмоции разыгрывают с нами самые чудовищные и самые предательские шутки. Сыграли и со мной, когда я, едва прибыв к тебе, с порога объявила, что развожусь с твоим отцом. Но теперь я справилась со своими чувствами. Пообещай же мне, что и ты справишься со своими.
— Обещаю, мама. Я справлюсь.
Мы поцеловались и в одно и то же мгновение подумали о моем отце: мы с матерью вновь стали одним целым, и объединила нас отчаянная надежда на чудо его внезапного выздоровления.
В профилактории мне предоставили узкую больничную койку — одну из трех в маленьком светлом помещении с видом на лес; здесь мне предстояло жить всю ближайшую неделю. Сиделка показала мне, как, раздвинув ширму, можно превратить мое ложе в приватный альков, хотя, как она тут же сообщила мне, никакой надобности в этом не было: обе соседние койки пустовали, так что на какое-то время вся палата отходила в мое полное распоряжение. Сиделка показала мне и ванную через коридор, причем весьма скромную: раковина, унитаз и душевая кабина. С первого взгляда на них я вспомнил о том, как мама драила больничную ванную после ухода Оливии — после того, как Оливия уехала в кампус, с тем чтобы впредь никогда больше не возвращаться в мою жизнь, если я, конечно, и впрямь незамедлительно приступлю к исполнению сыновнего обещания.
Сонни Котлер помог мне перебраться в профилакторий и перенести сюда то немногое, что могло понадобиться: учебники, туалетные принадлежности, кое-что из одежды, потому что доктор предписал мне какое-то время не носить и не поднимать тяжестей. На пути из больницы в кампус Котлер сказал, что с готовностью выполнит малейшую мою просьбу, и пригласил меня сегодня же вечером поужинать в домике братства. Он был сама предупредительность и любезность, а я подумал о том, не побеседовала ли с ним моя мать об Оливии, а если да, то не посвятила ли она его в наше с ней соглашение; будь оно так, все его нынешние заботы обо мне получили бы элементарное объяснение; соблюдая уговор с матерью, а значит, держась от Оливии подальше, я тем самым предоставлял ему возможность пригласить ее на новое свидание. И чем больше он суетился, тем подозрительнее делался я.
