Tа лишь вздохнула. Вид у нее, конечно, неахти… Все, чем удалось разжиться в родимом доме, была престарая пестрядиннаяюбчонка, там и сям зияющая прорехами, да какие-то вовсе уж замшелые поршни,[56] в которых Алена прежде ходила за скотиною, а нынче принужденабыла выйти на люди: избегалась босая за день, посбивала ноги о камни. Что иговорить, непривычна она босиком ходить: батюшка денег на башмаки для нее нежалел, при муже их еще донашивала, в монастыре хаживала в чулках, однако последостопамятной баньки так и ударилась в бега босая. На плечах у Аленыпо-прежнему тот же ветхий платок, подобранный на паперти. Волосы не прибраны:причесать нечем.
Алена понурилась было, а потом подумала, чтозря она, пожалуй, так плотно кутается в платок. У нее есть средство заставитькучера поглядеть на себя повнимательней, а значит, и прислушаться к своимсловам.
Делая вид, что не может удержать на плечахсползающий платок, она громко ойкнула. Кучер, конечно, оглянулся – как развовремя, чтобы увидеть налитую грудь, которая трепетала под грубой тканью.Точно две лебедушки бились в тесных путах!
– Больно уж ты суровый, как япогляжу! – сладким голосом пропела Алена. – Может, сменишь гнев намилость, да все ж побеседуем?
– Об чем с тобой беседовать? Известно:поп, да девка, да порожние ведра – к худым вестям!
Он все-таки соблаговолил повернуться к Аленевсем лицом, а та едва не ахнула при виде обширного красного пятна, залившеговсю левую сторону возчикова лица. Рожа, да какая!..
Первым чувством было отвращение, вторым –жалость.
– Что ж ты, добрый человек, над собоюделаешь? – вырвалось у нее сердитое восклицание. – Мог бы уж о себепозаботиться, исцелиться! Чай, немало средств!
Против ожидания, кучер не взъярился, не огрелее кнутом, а взглянул как робкий ребенок. Верно, собственное уродство причинялоему немало бед, и приходилось дивоваться жалостливости его хозяйки: барыни,подобные ей, обычно старались избавляться от страшноликих слуг.
– Ты что же, лекарка? – спросил онАлену без прежней грозности, вроде бы и забыв о ее отрепьях, и она постараласьне дать ему вспомнить о них:
– Лечился чем, сказывай?
– Ну, чем… – протянулвозница. – Дело известное! Красную тряпку мелом намазывали, прилагали. Втравах каких-то парился… пустое все это, ей-богу! – Он отмахнулся.
– Пустое, – торопливо согласиласьАлена. – А гречишной мукой посыпал?
– Гречишной мукой? – Взор кучерапритуманился: верно, он силился припомнить все те многочисленные и пороюмучительные лечёбы, коим подвергали его знахари и знахарки небось еще смалолетства. – Вроде нет, не врачевали. Это как же?
– Берется гречишная мука, свечка, мука наогонь сыплется, а потом на щеку, чтоб еще горячая была, и при том сказываетсязаговор. – И Алена привычной скороговоркой оттарабанила: – Стану я, рабабожия Алена, благословясь, и пойду, перекрестясь, на Океан-море. На Океан-мореплавает рыба-кит, нет у него ни синего, ни красного пятна-рожи. Там ползает ракморской, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там лежит мертвыймертвец, нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. Там сидит кочет-петух,нет на нем ни синего, ни красного пятна-рожи. И поди ты, красное и синеепятно-рожа, во чисто поле гулять, там ты разыграйся, там ты разгуляйся,откачнись от раба божия… имя как?
– Имя? О господи… – залопотал кучер,обо всем на свете позабывший, – да Митькой звали!
– Откачнись от раба божия Митрия за тридвери, за четыре замка, и замкни все болести и хворости за четыре двери, зачетыре замка, как я слово свое замыкаю. Аминь!
Возница какое-то время оставался недвижим,только глазами лупал безостановочно. Потом повторил зачарованно:
– Кит-рыба… кочет-петух… за три двери, зачетыре замка, аминь! – И отчаянно замотал головой: – Нет, мне отродясьсего не запомнить, не повторить!
– Тебе и не надобно, – утешила егоАлена, будто малого дитятю. – Ежели хошь, я тебя поврачую.
– И что, исцелишь? – недоверчивовоздел брови кучер.
– Исцелю! – резко, словно в омутбросаясь, проговорила Алена. – Ежели эта рожа у тебя не порчею наведенная,то исцелю.
– А ежели порчею?
– Ну, тогда надо доку посмекалистееискать. Может статься, порча была еще на твоих родителей наведена и через то натебя попала. Тогда останется лишь смириться и богу помолиться. Ну а ежели этопростая болесть – изведу.
– Сговорено! – хлопнул в ладошикучер. – А сколь за лечёбу возьмешь?
Алена передернула плечами, и взгляд возницывновь приковался к чему следует.
– В расчете будем, коли дозволишь барынетвоей скрыто словцо молвить, – сказала она.
– Какое словцо? – вмиг насторожилсявозница.
– Да вишь ты, добрый молодец, я знатнаязелейница, – не моргнув, ответила Алена. – Не гляди, что я такаячернавка, – дом мой весь сгорел, и вся справа погорела. Осталось лишь то,что на мне, да еще травы-былия свои спасла. Среди них есть такие, что женскуюкрасоту укрепляют, бледность низводят, очи проясняют, дыхание освежают, кожуочищают. Кабы захотелось твоей барыне моего товару купить, и она была бы судачей, и я с прибылью, и ты от маеты избавился бы, раб божий Митрий…
– Да наша барыня и без твоего сенахороша, будто пасхальное яичко! – с гордостью повел плечом кучер. –Такой-то беленькой да гладенькой небось по всей Москве не сыщешь. Помады,слышь-ко, да белилы у нее заморские – таковые, может, только у аглицкойкоролевишны в стекляницах сохраняются. Нет, погонит она тебя, как питьдать! – Он снисходительно махнул на Алену рукавицею – и вдруг замер, иглаза его так и вспыхнули: – Слышь-ко, лечейка! А есть ли у тебя снадобье… ну,словом, для силы мужской? Снадобье, что уд вострит и семя множит?
Настал черед Алены лупать глазами и стоятьстолбом.
– Сроду не поверю, – пробормоталаона наконец. – Сроду не поверю, что такой могучий, дородный молодецскорбен невстанихою… да нет, быть того не может!
– Дура! Я ж не для себя прошу! – снескрываемой обидою воззрился на нее возница. – Мой приклад, слава тегосподи, снаряжен способно и к делу завсегда готов. Я им пятерых ребятишексработал – и еще трижды столько смастерить могу! Нет, ты скажи: такое средствоимеешь?
