о том, что было уже непоправимо. Однако не все правила можно было соблюдать. Воспоминание о проигранных деньгах становилось все тяжелее.
Полковник предлагал дать аванс в две тысячи долларов. Шелль в самом деле дорожил жизнью меньше, чем ею дорожит громадное большинство людей. Кроме того, поручение было интересное. И, главное, в случае успеха ему была обеспечена сумма, которая, пожалуй, позволила бы бросить давно надоевшую ему, рискованную, изнашивающую человека работу. Он об этом мечтал, хотя совершенно не знал, чем другим мог бы заняться. «Дело заняло бы около трех-четырех недель. Положим (все ещё думаю с «положим»), я мог бы придумать для Наташи предлог. Объявлю ей, что должен уехать для ликвидации дел. Оставлю ей пятьсот долларов. Как проклятой Эдде, — с отвращением подумал он. — Она будет где-нибудь в Италии работать над своим отзовизмом. Какой же адрес я указал бы ей для писем? И как я стал бы писать ей? Можно было бы, правда, оставить для отправки письма у полковника. «Милая, милая Наташа, когда ты получишь это письмо... Помни, однако, что я...» — мелькали у него готовые трогательные фразы. — Если же дело удастся, то все в порядке. Тогда можно будет от неё скрывать и дальше. Ох, не хочется ехать. И страшно... Конечно, боюсь. Вернуться оттуда мало шансов. Я всё-таки не камикадзе. Как же поступить иначе? Если б было хоть немного денег, переехал бы в Южную Америку... Прямо сказать Наташе, что я разорился, что у меня больше ничего нет? Она, верно, бросилась бы мне на шею и с восторгом сказала бы, что так гораздо лучше, что она будет работать. — Он невольно усмехнулся при мысли, что будет жить на «отзовизм». — А то сказать ей всю правду?»
Об этом тоже он не раз думал в Берлине, даже подробно все себе представлял: «Обед, водка, шампанское. Слово за слово: «Ты любишь негодяя!..» Слова «негодяй» не скажу и после шампанского. «Ты любишь падшего человека!» — Нельзя! — отвечал он себе и тогда, невольно удивляясь комедиантскому началу в своем характере. — А как поступила бы она? Ушла бы от меня с «расширенными от ужаса и отчаяния глазами»? Нет, это тоже был бы кинематограф, а уж в ней-то пошлости нет и следа. Я подал бы все как можно благороднее, рассказал бы ей о своем прошлом, о том, почему пошел этой дорогой, дал бы «идейные мотивы», как Эдде. И это тоже ничего не смягчило бы: «Шпион!» Разумеется, нельзя! И не думать больше об этом здесь на Капри. Не портить себе этих двух недель, вырванных у каторжной жизни...»
Несмотря на его мрачность, запас бодрости ему был природой отпущен огромный. После горячей ванны он стал ещё под душ, пустил воду только из холодного крана и через минуту вышел, стараясь не морщиться и не вздрагивать. Как почти всегда, полюбовался в зеркале своим торсом. «Ничего, придумаю что-нибудь. Во всяком случае хоть день да мой! И не день, а две-три недели. Не в этом ли смысл жизни: хоть день, да мой»...
.......................................
XI
Джим вышел из гостиницы Эдды на рассвете. Ночной швейцар хмуро принял сто франков и отворил перед ним дверь. «Разве отправить дяде телеграмму? Например: «Пришел. Увидел. Победил». Но телеграммы Джим не отправил. На улице он скоро протрезвился и подумал, что нет никаких оснований шутить.
Проделал же он все очень хорошо. В час дня зашел в указанный ему дядей ресторан и тотчас узнал Эдду: полковник получил от Шелля её фотографию. «Действительно, красива!» Он был очень взволнован: отроду не видел шпионок. Все столы были заняты. Джим прошел по длинной комнате, вернулся, изображая досаду, затем остановился и по-французски попросил у молодой дамы разрешение занять место за её столиком. Сел, преодолевая отвращение и страх, точно перед ним находилась змея. Немного помолчав, Джим спросил, можно ли взять карту блюд.
Эдда, тоже взволнованная — «вот повезло!» — по-английски ответила, что меню ей больше не нужно, она уже все заказала. Чуть улыбнулась. Всё же сохранила неприступное выражение лица. У полковника фотографии племянника не оказалось, но он очень точно описал его Шеллю. «Девяносто шансов из ста, что это он! — думала Эдда. — Ах, как удачно вышло!» Правда, Шелль сказал ей, что американский офицер каждый день завтракает в этом ресторане, — но вправду повезло: сам к ней подсел! Такая счастливая случайность могла бы показаться подозрительной; однако у неё подозрение н не шевельнулось. Действительно, Джим никак на разведчика не походил. У него лицо всегда дышало прямотой н честностью (особенно же когда он лгал красивым женщинам). «Да, по виду, кажется, дура», — радостно думал Джим. «Да, по виду, кажется. дурак, — радостно думала Эдда. — А вдруг всё-таки не он? Я живо выясню. Но если и не он, то беда невелика. Будет просто приятное знакомство». Оба спешно обдумывали план действий.
— Вы прекрасно говорите по-английски, — придумал Джим.
— Меня учили языкам с детства. Мой дед был владельцем большой гостиницы. Я швейцарская журналистка, — ответила Эдда. Так ей велел сказать Шелль. «Быть может, с первых же слов сообщать не надо было?»
Джим тотчас объявил, что у него тетка владелица гостиницы в Атланте. Никакой тетки у него не было, но, по его мнению, разведчику полагалось врать возможно чаще и возможно больше: надо только всё помнить.
— Ее зовут Мильдред Рессель. Она чудная женщина.
— Атланта это, кажется, в Соединенных Штатах? Вы американец?
— Я американский офицер. Служу в SHAPE, — Джим тоже подумал, что это сообщать с первых слов не следовало бы. Впрочем, он ещё накануне решил вести дело именно в темпе Юлия Цезаря. («Ну вот, значит, и никаких сомнений нет!» — подумала Эдда.) — Вы в Париже давно?
— Позавчера приехала.
— В первый раз?
— О нет, я хорошо знаю Париж.
— Я тоже. Я здесь служу уже два года (он служил только год). Позвольте представиться...
Он назвал себя. Эдда назвала свою новую фамилию, по паспорту, который получила через Шелля. Лицо у неё становилось все умнее и все хитрее, а у него все прямее и честнее.
—...Вы похожи на один знаменитый портрет, только я не могу сейчас вспомнить, на какой именно! — сказал Джим. Он это говорил всем женщинам, за которыми ухаживал, и это имело неизменный успех.
— На какой же? Только не говорите, что на Джоконду!
